Валерий Попов - Запомните нас такими

— И я не понял, — Никита растерянно произнес.

— Мясо мое! — Коля-Толя сказал. — С какой это балды на моем мясе вас домой повезут?

— Но...

— Я купил его у вас! Забыл? На Сенном. За тысячу!

— Так а где же она?

— Я же сказал — по реализации, — сказал Коля-Толя.

— Хотите — можете купить!

Ни черта не поймешь в этой рыночной экономике! Мы же за свое мясо должны платить!

— Логично, вроде? — Никита на меня посмотрел.

Я пожал плечами. Никита пятьсот вытащил, на меня посмотрел.

Я, что ли, должен? Я вообще к этому мясу не прикасался ни разу — и так погорел! Что значит — шаги грядущего! Раньше не было так!.. Впрочем, и раньше так было, но теперь функции государства на себя Коля-Толя заботливо взял. Я дал пятьсот, из отпускных.

— Что это вы мне протягиваете? — Коля-Толя поднял изумленно спаленную бровь.

— Как — что протягиваем? Деньги? — Никита сказал. — Тысячу! А что?

Совсем обессилел уже от рыночной экономики!

— Какую тысячу? — изумился тот.

— Нашу! — Никита пробормотал. — За наше же мясо... Логично?

— Тысяча — это ваша цена. А моя — две тысячи. Логично?

— Две тысячи? За наше же мясо?

— Бывшее ваше! А ты думал как? Рынок!

Да. Пришлось две тысячи дать. Последние отпускные!

— Ну... С первой удачной сделкой тебя!.. и надеюсь — последней! — я поздравил его от души.

— За пятьсот и подшипник отдам! — Коля-Толя расщедрился.

— Он что — из золота у тебя? А зачем мы тогда мясо для бурлаков закупали, сами у себя? — поинтересовался я.

Не на все вопросы существуют ответы. Тут ответа тоже не последовало. Зато Коля-Толя взамен нам новый блистательный план предложил. Берем деньги в долг, у тех же «горных орлов» (я заметил уже по нам, что в своих операциях он крепко надеется на людскую забывчивость), на эти же деньги берем у них сухосоленую козлину (их главный товар) и им же продаем. Долг, естественно, не возвращаем. Просто, как все гениальное. А для безопасности операции — все это делаем с катера!.. «Неуловимый ларек»! Как нам такой вариант?

Никита выпил гара-еры и свалился на палубе. Стремительное наше скатывание по социальной лестнице не мог пережить.

Мимо, шевеля страницами, диссертация проплыла, окруженная всяким планктоном. Рыбки жадно клевали ее и до того поумнели, что образовали свой ученый совет. И вполне состоятельно себя чувствуют! А Никита — лежит. Переживает, что он не гений. Будто рыбки — гении!

— Она! Снова! — тыча грязным пальцем, Никита завопил, потом отгородился ладошкой, как Борис Годунов от «кровавых мальчиков».

Оставляя за собой черный след на воде, шаровуха катилась. Не заметил я, как она из диссертации выскользнула. Наматывала на себя пушинки с воды, совсем уже мохнатая стала.

— Нет! Нет! — Никита завопил.

Шаровуха прыгнула на него, но, к счастью, тут наш друг с тазом оказался, отбил ее. Упала она в воду, брезгливо шипя, отпрыгнула. Потом, видя, что мы за «щитом», сделала круг и медленно на пух опустилась, на берегу: все пространство вокруг белым пухом закидано. Неподалеку в нем бурлаки спят, целиком на нашей совести находящиеся. Загорелся пух! Коля-Толя пошел туда, тазом ее накрыл, вместе с пламенем. Стоял, почесываясь. Я спросил его: не беспокоят ли наши чудеса?

— После «Носа» — нет вопроса! — пренебрежительно Коля-Толя сказал. Мол, до гоголевского «Носа» нам далеко!.. Согласен.

Помедлив, он взял таз. Шаровуха подпрыгнула возмущенно (луженым тазом еще не накрывали ее!) и умчалась по Вознесенскому проспекту, на лету лишая невинности всех постовых.

Никита плакал, размазывая грязные слезы по лицу. Прощайте, высокие технологии! Наш удел теперь — «неуловимый ларек»!

— Ну, пойду вздремну! — сказал Коля-Толя. У него и на суше дом есть. Вечные скитания — это лишь наш удел.

Вдруг Коля-Толя знаменитый таз свой подарил.

— Держите уж! — пожертвовал самым дорогим. — Чувствую — без него вам хана! От чистого сердца оторвал! — Швырнул таз на палубу, отвернулся, слезы утер. Никиту поощрил персонально: чуб его растрепал. — Ты еще будешь у меня рыдать от счастья! — пообещал.

И оказался прав. Когда мы в Ладоге тонули, и тазом тем воду вычерпывали, и молнии отбивали, Никита рыдал.

Ушел Коля-Толя. Лосятину под мышкой унес. Видно, ей еще во многих удачных сделках участвовать предстоит.

Солнце позолотило воду, рубку катера, мух. Лосиные мухи необыкновенно размножились и почему-то не покидали нас. Внимательно осматривал их. Как маленькие Пегасики с крыльями. Вдруг раздвигали хитиновый панцирь, вскидывали мутные крылышки, потом неряшливо их складывали — из-под чехла выбивались, как ночная рубашка из-под пальто.

Валялись с Никитой на корме. Дивный вечер. Лето выпускало свои прелести впереди себя. Только еще май кончается, а такая красота! Воду снова пухом закидало. И вдруг!.. Теперь «теплый снег» на воде раздвигала кастрюля! Под парусом к нам плыла! Никита возбужденно схватил подсачник, вытащил ее.

Мачта стояла в густом супе, на парусе было написано: «Эй! Дураки!» — и прилеплены фотографии наших жен. Отыскали нас! Причем без труда. Знали, что далеко не уплывем. Не ошиблись!

В полном молчании съели суп.

— Ну что... сдаемся? — как более мужественный, я сказал.

— Нет! — в отчаянии Никита вскричал. Свалился в каюту, выскочил оттуда с ружьем. Вскинув стволы, выстрелил. Бурлаки не пошевелились.

Зато мухи все враз затрепетали крылышками — и подняли нас! Оторвался катер с легким чмоканьем от воды, лопнул канат. Сперва мы прямо над пухом летели, потом стали забирать выше, перевалили приземистый амбар с черной надписью «Деготь. Совковъ». Летели по Вознесенскому проспекту, на высоте машин. Оттуда глядели на нас, зевая. Подумаешь — в Петербурге-то! — не такое видали.

Пролетели между Эрмитажем и Адмиралтейством. Самый широкий разлив Невы, за ней — Ростральные колонны с пламенем наверху. Сегодня же День Города! — вспомнил я.

Мухи к солнцу начали поднимать. Туда еще рано нам... на воде охота пожить! Никита выстрелил из второго ствола — и мухи нас отпустили, и мы с размаху шлепнулись в воду, как раз на развилку между Большой и Малой Невой, где спаренные, раскачивающиеся два буя обозначают водоворот, свальное течение. Но нас не замотать! Врубили мотор — и вырулили на фарватер. Ну и ветер тут! Мы подходили к Петропавловке. Волна, просвеченная солнцем, вдарила в грудь Никиту за штурвалом, промочила его насквозь и выскочила за плечами его золотыми крыльями, как у ангела на шпиле. Плывем!

Проснулся я от гулких голосов во дворе. Как-то никогда раньше не слышал их. Меня будили другие звуки — кашель отца (уже проснулся и работает), бряканье посуды — жена подает завтрак, пора вставать. Звуки ближней жизни закрывали простор. Теперь ухо было свободно и услышало голоса. Что еще сулит мне утро свободы, когда все уехали наконец на дачу?.. О Господи — чуть не проспал. Изогнул шею, как лебедь, — я пытался увидеть часы над изголовьем... Четверть одиннадцатого! Это еще ничего, хотя и в обрез. Через пятнадцать минут для осуществления нашего секретного плана появится мой друг, причем, как мы договаривались (а договаривались мы весь год), именно на машине — это очень важная деталь, машина необходима для осуществления операции, которую мы задумали. Есть ли во дворе для нее место? Я выглянул. Есть. Пока все идет по плану. «Я дал разъехаться домашним», как элегантно сказал поэт, но если бы он знал (а он как раз знал), как трудно это осуществить в реальности! И вот настало утро свободы, и не отвертишься от него.