Валерий Попов - Запомните нас такими

К тому же мы почему-то никак не могли проехать с оклеветанного Суворовского на манящий Старый Невский — он свернул где-то не там, и теперь мы блуждали, несколько раз утыкались в один и тот же забор, на котором было намалевано сладкое слово «ФАНЕРА».

— Ну что? Сдаемся? Это судьба! Фанера, может, дешевая?

— Нет! Ты забываешь, мой друг, что мы, возможно, в последний раз видим солнце свободы!

Но солнце свободы засветило нам полным светом лишь в пивной, куда мы собрали друзей, но от планов своих мы не отказывались, о чем твердо заявили тут же. Прекрасно летним днем оказаться в пивной с друзьями!.. Может, в последний раз.

— Советую вам для этого дела псевдонимы взять — все-таки вы известные в городе люди! — куражился наш друг-структуралист, сделавшим карьеру на Западе на искажении русской классики. — Например, Жилин и Костылин.

— Нет. Лучше Потливцев и Похотливцев! — издевался другой.

— Они просто нам завидуют. Мы их выше, — мудро сказал Фома.

Процесс вошел в привычную колею, то есть стал неуправляемым.

— ...фильм только испортил роман!

— ... а Аська что? Вернулась в Россию верхом на Довлатове!

Привычный разговор. И все — я оглядел стол — седые уже!

— Все! Уходим! — поднялся Фома. — Надо же хоть одно дело в жизни довести до конца!

— Запомните нас такими! — сказал я друзьям.

Мы добрались до благословленных мест, правда, на троллейбусе.

— Неужели это она? — Фому захлестывали эмоции, обостренные алкоголем. — Могли ли мы тогда, в душном сумраке советской ночи даже мечтать о таком? Извините, вы... действительно?

— Действительно, действительно, — смерив нас безрадостным взглядом, пробурчала она. — Вас двое, что ли? Тогда с наценочкой.

— Это сколько же? — хорохорился Фома.

Она назвала.

— Ну ничего! — успокаивал его я. — Если разложить на четыре листа фанеры, то получается, что он вздорожал каждый всего на двести рублей! Это недорого. За свободу надо платить. Я вообще остаюсь без фанеры — и то ничего!

— Ну хорошо. Поехали! Где тут взять автомобиль? Поднять руку? Ну так подними!

— Только деньги дайте сейчас! — потребовала дама.

— Не курите, пожалуйста! — водитель нам попался строгий.

— Это почему? Мне кажется, мы оплачиваем ваши услуги! — куражился Фома.

Дама угрюмо куксилась в уголку.

Дело явно не загаживалось. Резко подорожавшая вдруг фанера стояла перед его глазами и застила все.

— Долго еще ехать-то? — поинтересовалась дама. — Время у меня отмерено — ровно час!

— Да-а... Сусанна и старцы! — Фома стал вдруг хохотать. — Сусанна! Последний призрак свободы!

— Но они, как мне помнится, оклеветали ее!

— Да! И мы занимались этим всю жизнь! Но с этим покончено!

Сусанна явно шалела от таких клиентов.

Наконец мы вошли в дом и застенчиво сели на диван, как на скамейку на деревенских танцах.

— Вы не могли бы пересесть! — вдруг стеснительно попросила она. — Вы — сюда, а вы, наоборот, сюда.

— Это почему же? — сразу вскипел Фома. Настроение его не нравилось мне. Кураж в нем явно брал верх над сексом. Если он был.

— Ну у человека свои профессиональные навыки, — пытался я его утихомирить. — Трудно тебе?

— Нет, пусть она объяснит! Хватит уловок и лжи!

— У меня время отмерено, — проговорила Сусанна, — ровно час!

— Мы, кажется, оплатили это время и можем делать что хотим, так что прошу нам не указывать, как себя вести!

— Так, ну если ты настроен поговорить, скажи, почему ты на пенсию ушел? Тебя же ставили начальником редакции?

— Именно поэтому, что мне надоела ложь. В те времена я считал ее мрачной необходимостью, но сейчас? Общий цинизм достиг апогея, и я не могу выносить, когда мне указывают, какую часть правды я должен говорить! Самая страшная ложь появилась в наши дни, она как бы целиком состоит из правды! Но не из всей!

Дальше пошла взволнованная исповедь. Сусанна скучала. Когда времени осталось минут пять, я вызвал-таки его на кухню.

— Извини. Маленькое отступление. Мы, вообще, собираемся прикасаться к ней?

Оскорбленный, что ему заткнули рот, Фома ответил холодно:

— Мне все равно. Если хочешь — ты и прикасайся. А мне она не нравится: не врубается в то, что я говорю!

— Мы за этим ее позвали?

— Ах да! Конечно, Некрасов и Достоевский заинтересовались бы ее нелегкой судьбой и все описали. Но мне кажется, она пришла к этому делу сама, абсолютно сознательно!

— Я бы не назвал ее отношение к делу таким уж сознательным, — вздохнул я. — Ну ладно.

— Ну... кончили? — насмешливо проговорила она, когда мы вернулись. — Тогда я пошла.

— Могу я позволить себе такое... хотя бы раз в году? — проговорил Фома. — Делать и говорить то, что мне хочется?

— Видимо, да. Хоть ты и отказался от высокооплачиваемой работы, но, видимо, да.

Я вежливо проводил ее до двери.

— Извините, — пробормотал я.

— Так я ж понимаю, интеллигентные люди, — успокоила она.

— Она была нужна нам... как затравка! Щи из топора! Как дрожжи свободы! — он хорохорился, но постепенно пыл его угасал. Видно, свобода должна быть дорого оплачена, пусть даже из своего кармана, лишь тогда она по-настоящему пьянит! А когда деньги и силы кончились...

Мы еще успели к друзьям.

— Так быстро? Ну? Хотя бы чокаться с вами не опасно? — издевались товарищи. Но Фома был горд, улыбался снисходительно. Я тоже.

— Так и сидите тут?

Наутро я провожал его на огород. По пути мы заехали за фанерой, принайтовали ее к багажнику, четыре листа. Концы веревок свисали, как флаги... Поражения... или победы?

— Да, обошлась нам эта фанера! — вздохнул я.

— Не фанера, а свобода. Свобода стоит того... Ну спасибо тебе!

— Тебе спасибо.

Вряд ли мы так встретимся на следующий год, еще более вряд ли — на послеследующий. И — уже никогда.

И, трепеща фанерою, он умчался.

Недавно, по пути из аэропорта такси свернуло с перекопанного Московского проспекта, пытаясь прорваться в центр окольными путями, и я оказался на почти забытой, «как-то вылетевшей из памяти улице, среди длинных плоских домов. Господи — а я ведь прожил здесь больше двадцати лет — и как легко и, главное, охотно все забылось! Неужто здесь не было ничего хорошего? Как жаль мне, в таком случае, себя! Больше двадцати лет, всю «сердцевину молодости», «сердцевину жизни» я прожил здесь! И нечего вспомнить. Жизнь была так же пуста, как эти улицы.

А вон и мое окно! Сердце провалилось. Сколько раз я смотрел из него! И что я видел?

Рано, еще в темноте, за всеми этими стеклами дребезжали будильники, потом гулко хлопали двери, и в сумраке постепенно стягивалось темное пятно на углу. Даже углом это нельзя было назвать — домов поблизости еще не было. И я, протяжно зевая, утирая грубой перчаткой слезы, выбитые ветром, стоял здесь, пытаясь, как все, нахохлиться, спрятаться глубже внутрь себя, сберечь остатки тепла, забиться в середину толпы — пусть тех, кто остался снаружи, терзает ветер!