Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

— Наконец-то! — радостно воскликнула она.

Что — “наконец-то”, подумал я.

— Как я рада, что вас привезли!

— ?!?!?!

— Вы просто герой: давно надо было проучить этих нахалов. Наши мальчики последнее время стали много себе позволять!

Глаза ее сияли. Я зажмурился. Гибко согнувшись, она взяла мой протокол с нижней полки. Что-то власть ко мне поворачивается все какой-то не той стороной! — успел я подумать. А она уже рвала протокол...

Эту историю за неимением места я разворачивать здесь не буду, скажу только, что все мои предчувствия сбылись. Через месяц мы гуляли с ней по тому берегу Невы (как раз возле стен тюрьмы, но тогда я не придал этому значения), и она вдруг рывком затащила меня в глубокую нишу и стала расстегиваться.

— Как? Прямо тут? — Я покрылся потом.

Она расстегнула одну за другой пуговицы блузки и вдруг — запустила туда руку, вытащила... какие-то листки — и, сияя, протянула их мне.

— Господи! — С изумленьем я рассмотрел мои рассказы, затерявшиеся где-то по редакциям... в укромном, оказывается, месте.

— Спрячь! — шепнула она.

— Но у меня... вроде... есть экземпляры, — пролепетал я.

— Зато их нет больше у нас! — воскликнула она.

Надо было бы восхититься подвигом разведчицы, но скажу честно: я устал. Все больше меня тянуло назад, в мою семью, оказавшуюся вдруг довольно уютной, особенно с рождением дочки. Но надвигалась, с другой стороны, Анна, с ее сто шестнадцатой серией... Ну — нет, только не это.

Спасибо всем органам советской власти: укрепили мою семью!

Испуганно застыв между двух сил, страстно сжимающих меня, я понял, что выдернуть меня из капкана может лишь третья могущественная сила, имеющаяся у нас... а четвертой и нет.

Третья сила, не уступающая двум главным, — военно-промышленный комплекс, подводный флот, к которому, слава богу, я имею (имел) отношение. Многие кореша-студенты занимают теперь посты.

— Ты что? Рехнулся? — обрадованно вскрикнул Сенька Барон, уже замзавлабораторией.

И через какой-нибудь месяц я проплывал на мостике атомной подводной лодки, замаскированном под сарай, как раз мимо того места, где стою сейчас.

А тогда я выплыл на свет из тьмы под Литейным мостом и увидел над водой две громады, два колосса, желающих меня скушать, — Большой дом и Смольный собор. Я подождал, пока медленно движущаяся лодка окажется примерно посередине между ними, и послал тому и другому увесистый — от сгиба локтя — привет.

Потом я сделал шаг в рубку, взял микрофон:

— Шило, Шило! Я — “Аспид-два”!

Аспида им было не взять — во всяком случае, на данном этапе исторического развития... К несчастью, я совсем забыл тогда про тюрьму, проплывающую за спиной. Месть ее подкралась незаметно — и вот я стою под ее стенами, ожидая, когда мне выплюнут оттуда рецензию на мою последнюю рукопись... и панночка тянет ко мне с того берега свои дивные руки.

Я страстно надеялся тогда, что ложусь на дно ненадолго. Действительно: не прошло и десяти лет, как мы вынырнули — вместе со всеми моими ровесниками сразу. И нас было уже не потопить.

Примерно в один и тот же год мы всем скопом появились в издательстве, и тогдашнему директору, Пантелеичу, было нас уже не унять. И он рассудил здраво: других никаких и нету... а эти, собственно, чем плохи? Мы с ходу сдружились. На первой же пьянке Пантелеич рассказал нам, что сделал такую карьеру чисто случайно: зашил партбилет в трусы и, когда потопили их эсминец, был единственным, кто выплыл с партбилетом. Мы понимали, что это всего лишь байка, санкционированная наверняка высшим начальством... но нам она подходила: мы тоже выплыли!

— Вчера тебя, мудака, цельный день в Смольном защищал — хотели твою книгу из плана выкинуть.

От кого он там защищал-то меня? — тревожили мысли... Не от панночки ли?

— Спасибо, Пантелеич! С меня приходится!

Главная заповедь Пантелеича была — водка бывает лишь двух сортов: хорошая — и очень хорошая!

Но хорошее, как известно, гибнет чаще всего от рук прекрасного. Прошли годы, и появилось новое поколение литераторов. Эти — уже прямо из аудитории. Естественно, что полуграмотный директор (или прикидывающийся таким) их не устраивал. И нам как-то было стыдно защищать его — с партбилетом в трусах, в наше-то демократичное время!

Сначала сюда прорвался критик Гиенский, прозванный так изменением всего одной буквы фамилии — за то, что питался исключительно трупами классиков — живого не признавал. Однако сделался знаменем перемен — и ворвался на должность главного редактора, при уже слабеющем сопротивлении обкома... Ура!

В зале издательства, где мы заседали теперь почти непрерывно (имели такую возможность — даже удивительно вспомнить теперь!), упорно курсировали слухи, что дни Пантелеича тут сочтены.

Известный балетный критик С. (известный особенно тем, что, входя в демократическую общественность, имел странные связи и “там”) авторитетно шептал нам, что “там” вопрос этот уже решен и директором издательства назначают... Аристархова!

— Но Аристархов же... известный балерун! — изумился Бурштейн.

— И он к тому же... того! Бабами не интересуется! — добавил я.

С. кивнул многозначительно: и такое можно теперь.

Просто голова шла кругом от столь дивных перемен!

— Есть решение: ставить не аппаратчиков, а просто — интеллигенцию! — вещал С.

— Поразительно! — восклицали мы.

Дверь заскрипела пронзительно — и вошла секретарша Пантелеича — заплаканная, но суровая.

— Новый директор... появилась! — произнесла она. — ...И требует вас! — Ее костлявый перст уперся в меня.

— Ладно... — сказал я. — Поднимите мне веки — я посмотрю.

— ...Панночка! — воскликнул Бурштейн.

Кстати, балетный критик С., абсолютно не растерявшийся от этой неожиданности, оказался полностью в курсе и рассказал нам о появлении Анжелы (панночки) в нашем городе, когда никто еще ее не знал.

Первым — как ему и положено — увидел ее сам С. из окна своей Комаровской дачи и был сразу поражен: во-первых, ее красотой и, во-вторых, нелепостью и яркостью ее одежды — настоящие комаровцы так не одевались, предпочитая блеклое.

Красавица толкала перед собою коляску, и С., пристально вглядевшись, узнал коляску Порай-Лошицев: уже четвертое поколение академиков вырастало в ней. Ясно — их новая нянька. Но — какая! Откуда она?

С. интеллигентно (это он может) вышел на тропинку и добродушно пригласил фею зайти “по деликатному делу”. С. умеет выглядеть таким старым и простодушным, что никакие мысли об опасности — в связи с ним — даже не приходят в голову... и совершенно напрасно.

Замерзшая в непривычном для нее климате, Анжела простодушно — но абсолютно мрачно — вошла.

— Извините... но не возьмете ли стирку? Иначе моя холостяцкая берлога превратится в бедлам!