Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

А он-то, оказывается, все это время думал обо мне!

— Вообще, не понимаю таких, кто ворует в наши дни! — не сдержав своих переживаний, выпалил Павел. — Кто ворует-то?! (вопрос явно был риторический, я и не пытался на него ответить) — Ублюдки одни!

...Не слишком ли смело?

— ...В наши дни надо только тумкать немного! — стукнул по лбу. — Знать, где какие льготы, где какие проценты... на этом делать дело! Нет, не врубаются! — Праведный гнев хлестал из него.

Я вздохнул виновато: то и дело не проявляю нужных эмоций, отталкиваю людей! Даже немного стыдно за мою холодность перед горячим Пашей: моим же делом занимается — а я словно сплю!

Мы рульнули к бензозаправке, и пока хлопцы в желтых комбинезонах вставляли нам в бок “пистолет”, Паша буркнул: “Подожди” — и, оставив меня под присмотром своего тряпичного пса, ушел в деревянный бар неподалеку, заранее уже обожженный — видимо, чтобы больше не хотелось его жечь.

Видать, это и есть одна из “точек”, где будет решаться моя судьба, во всяком случае, судьба моих несуществующих денег.

Дверка стукнула. Паша скрылся. Я поглядел на неподвижного пса с абсолютно ничего не выражающими глазками... Хорошо бы выйти, размяться, подышать свежим бензином — но кто знает, что за существо эта собачка, какой в нее заложен код?

Паша вернулся нескоро — а куда ему торопиться? Зато, придя, поглядел на меня с каким-то новым интересом, видно, что-то новое узнал про меня, чего я не знаю.

— Говорят, сегодня у вас своя разборка?

Не понял! У кого у нас? У обворованных, что ли?

— У кого — у нас?

— Ладно, шлангом не прикидывайся... у кого, у кого... У писателей!

А-а-а... Гиенский же говорил при последней встрече!

Действительно, разборка. Раздел оставшегося — или не оставшегося уже? — имущества. Плюс книжная ярмарка. В нашем Доме творчества в Киселеве. Сомневаюсь, чтоб что-то перепало.

— Отвезти?

Сияющий его броневичок, ярко отражаясь в витринах, выруливал на ухоженные и пустые киселевские дорожки, оставшиеся такими — надолго ли? — с тех времен, когда здесь отдыхали партийцы и работали, самозабвенно трудились писатели в своем Доме творчества. Из “простых” тут лишь пробегали порой кастелянши или повара, сопровождаемые недовольными взглядами прогуливающихся “маститых”: что ты здесь, братец, потерял — в рабочее-то время?

Было время, когда и мы, степенно прохаживаясь по этим тропкам, задумчиво закинув руки за спину, думали, сладко вздыхая: да уж, видно, до самой смерти вот так вот проходим тут... куда уж денемся? Жизнь, однако, развеяла эту светлую грусть, заменив ее более темной.

Понадеялись на тихую старость? Выкуси! На!.. Вечная молодость нам суждена!

Мы вкатились на бетонную площадку у длинной каменной столовой с бильярдной и конференц-залом, выстроенную в период наибольшего взлета писательского благосостояния, правда, мы тогда надменно думали, что это упадок.

У нас не угадаешь!.. Да — в сложное, сложное время мы живем. Сложное, но не очень.

Паша молча вылез и поднял капот.

— Ну что ж... спасибо. — Я вылез. Пойду позаседаю...

Паша вдруг закрыл капот, вытер руки тряпкой — и молча, без, каких-либо объяснений, пошел со мной.

Появиться с телохранителем — это неслабо. Новый вал подозрений и оскорблений... но что за жизнь-то без них? Другого ничего и нет.

— Послухаю малость, — сказал мне Паша, и мы вошли в зал.

Он скромно уселся сзади. Я огляделся. Да, усохли братья писатели, немножко пожухли, как и я. И ряды поредели. Но гонор прежний, хотя книжная ярмарка, которая должна тут открыться завтра, уже сейчас должна б их кое-чему научить: на ярких глянцевых обложках, расставленных по стендам, — ни одной знакомой фамилии, все незнакомые. Интересное кино: книги — отдельно, а писатели — отдельно! Что же мы пишем? Неизвестно! Но гонор, что интересно, прежний, если не больший. Вошел как раз в самый гул — все были возмущены тем, как панночка ловко оттяпала наше издательство. Хотя в момент, когда я вошел, панночка, возбужденно похохатывая, предлагала нам забрать обратно наше добро.

— Берите! Берите его, ради бога! — Сидя на сцене, она как бы отодвигала от себя ладошками нечто мерзкое. — Мне от него одни неприятности. Но посмотрим, что вы там будете делать — при нынешней экономической ситуации, при нынешних ценах на коммунальные услуги. Берите — вместе с девятьюстами миллионами долга!

— Откуда такой долг-то? — пробормотал Сашка Бурштейн.

— А это — плата за выпуск ваших книг, которые лежат мертвым грузом на складе. Обзваниваю всех — никто не берет их, даже за полцены!

...Да. Врезала неплохо!

В наставшей вдруг тишине я разглядывал собравшихся. Редеют наши ряды, редеют! Конечно — у кого было другое дело, кроме этого, сейчас там и есть, занимаются этим самым делом... Здесь сейчас только самые непутевые. Впрочем, есть и счастливчики, которые, наоборот, сейчас взлетели: часть бревна утонула, другая, наоборот, поднялась.

Вот господин Аземов, бывший близкий приятель. Сколько проехали вместе! Всегда он мог писать только в дороге — раньше в поездах, идущих в самые дальние концы Союза, потом — только на самолетах, теперь может писать только на международных авиарейсах. Далеко улетел.

В углу веселой компашкой, бодро хихикая, команда “новых”, хоть и не молодых. Сумели внушить Западу, что именно в их лице он помогает новой русской литературе... Книг, правда, они не пишут — пишут “проекты”, получают гранты... “Дети капитана Гранта”, как называю их я.

В другом углу — мрачный Юра Каюкин. Всегда выглядит — и одет — точно так, словно только что вылез из земли. Трепаный, грязный. Бывший аутсайдер, раньше неприлично было с ним даже здороваться — только милостиво, но сухо кивать. Сейчас вдруг его разжиженные, бесконечные писания из жизни древних князей стали бешено всюду издаваться. “Князь из-под земли”. Счастья, правда, не испытывает, и богатства тоже на нем не видно, но издается повсюду — от Камчатки до Смоленска. Но хоть мучается, понимает, что пишет — никак. Обменялись с ним ненавидящими взглядами. Он страстно мечтает писать, как я. А я — как он!

Писатели явно грустили. Так ведь, глядишь, понуро разойдемся — и все. Что сказать?

И туг поднялся Гиенский.

— Я предлагаю выбрать сейчас инициативную группу, пойти в мэрию и требовать снятия Анжелы Вадимовны и признания проведенной ею приватизации издательства — недействительной!

Зал загудел на разные голоса. Наиболее активные — они же наименее сведущие — считали, что надо пойти и свергнуть, а там уж! Другие сумлевались: а не посадит ли их в долговую яму эта “фабрика счастья”, называемая издательством? Но самые отчаянные, как всегда, брали верх:

— Гиенского в комиссию! То есть, извините, Гиевского...