Валерий Попов - Разбойница

Я подошла к его «личному телохранителю» Антону, перепрятывающему пачки баксов из одной заначки в другую.

— Где твой-то?

— Да там одна соска из машины его не отпускает. Он как раз тебя велел отыскать, сказать, чтоб шли в самолет, — он сам.

— А он сам-то... пройдет?

— Он... да он куда хочешь пройдет, не то что...

— Но всё-таки сходи, поторопи его. Самолёт его ждать не будет!

— Его?.. Ошибаешься! — гордо произнес Антон.

Как раз так их авторитет и поддерживается — чтобы ждал самолёт с пассажирами его одного! Но тут я волновалась, поскольку не представляла расклад сил: подождут ли? Я отошла к Алексу, чьи очи напряжённо глядели из тьмы: улетит ли его сын к новой жизни?!

— Да прощается там с кем-то... сейчас придет. Самолёт, говорят, подождёт!

— Чушь! — закипел Алекс. — Надо трезво смотреть. Одно дело — что ты воображаешь, а другое — что есть!

Да уж, насчёт трезвости он большой мастер! Тут недавно протрезвил и меня: я-то думала, что у меня трудный роман, а оказывается, это я снова нянькала его сына, веду курсы койки и житья и до сих пор всё никак не остановлюсь!

Таможня уже засосала последних, и тут двери разъехались и влетел Аггей — в зелёном верблюжьем пальто до земли, в ярком галстуке, кудри летели ему вслед. Не преувеличиваю — весь зал повернулся и глядел на него.

Да-а... из-за такого можно и задержать самолет! Это не то что этот ядовитый грибок, стоящий рядом! Это — настоящая жизнь, настоящая страсть, красота, молодость, белозубая бесшабашность!

— Ты... безответствен как всегда!

— Ладно, батя, что ты беспокоишься? — ослепительно улыбнулся он. На почве похорон они сильно сблизились, дальше мне их предстояло сближать.

Сблизим! Лбами ударятся!

Потом был волшебный ночной полёт, когда даже в самолёте чувствовалось, что влетаем из холода в тепло.

Прилетели мы в два часа ночи и окунулись в тёплую южную темноту. И, как бы почти не просыпаясь, чуть приоткрыв глаза, прошли полутёмный вокзал и сели в мягкий, уютный автобус: вот где хорошо было спать. Я помню, что ко мне приблизилось обветренное, шершавое лицо пожилой женщины: «Я Анна, я теперь буду с вами». — «Хорошо, хорошо».

Уже самым краем сознания я понимала, что мы ведь едем сейчас по Риму и уезжаем далеко и надолго, только в конце его мельком увидим, но заставить себя поднять тяжёлые веки удалось только один раз — автобус с усилием поднимался в гору, и фары его выхватили высокую жёлтую стену с корявой линией наверху, и этого мне было достаточно, чтобы поверить, что мы прилетели в совсем иную жизнь, где живётся легко и счастливо. Было ли то снежное кладбище?

Потом нас окружило какое-то большое гулкое помещение, потолка не видно, и монахини в чёрных сутанах и белых наголовниках безмолвно, как летучие мыши, уводили нас каждого по одному в темноту.

Проснулась я от яркого полосатого света, врывающегося через белые жалюзи — комната была большая, светлая, но мраморная — скользкая и прохладная. Прямо передо мной на гладкой белой стене висело большое чёрное распятие — и больше, кроме кровати и тумбочки, ничего в этой огромной комнате не было.

Толкнула жалюзи — и они вместе с окном распахнулись. Я невольно закрылась рукой. Комната располагалась довольно высоко, и подо мной уходил вдаль, парил под утренним солнцем, раскрывал чашечки, источал ароматы бесконечный сад — мозаика то фиолетово-жёлтых, то красно-белых круглых клумб, оранжевых дорожек и площадок, круглых мраморных фонтанов, с которых лёгкий ветерок сдувал радужную пыль.

И это все дышало утренней свежестью, весельем, покоем.

Что может быть плохого в этом мире? — восторг поднимался во мне. — Ничего плохого в этом мире быть не может.

Далеко и давно, на другой планете, где почему-то падает на людей холодное грязное вещество, какой-то старик беспокоился о своём сыне, но здесь в этой райской долине, и дети, и отцы могут быть только прекрасны. Раздалось тихое бряканье, спокойное и уютное, — такие тихие звуки слышны только ранним спокойным утром, предвещающим долгий и счастливый солнечный день. Монашка резала большими ножницами кусты с большими пёстрыми цветами — и улыбалась, хотя вряд ли думала, что кто-то из людей её видит.

Потом послышался прерывистый шорох гравия — никогда ещё не наслаждалась такими чёткими, ясными звуками; подкова монастыря создавала замечательную акустику. В поле моего зрения вошёл встрёпанный парень из нашей группы — может, он даже заснул вчера по пьянке в этом райском саду — и сейчас он шёл, ничего не понимая, откинув губу. Монахиня улыбнулась ему — и он расплылся.

Неужели Паншин, как всегда, прав, и здесь мы наконец станем ангелами?

Я сделала шаг назад, в комнату, которая после сада казалась уже темноватой, нащупала почти невидимую дверь в ванную, и маленький никелированный шарик душа вонзил в меня несколько сначала горячих, а потом холодных иголок. Потом я снова прыгнула в комнату, распахнула чемодан: ну что тут носят сейчас в Италии кроме монашеских одеяний?

Завтрак в гулкой монастырской трапезной был простой, но какой-то настоящий, натуральный, бесспорный: ломти ветчины и сыра на деревянных досках, лёгкое, сладкое вино в деревянных кувшинах, фасоль в оливковом масле.

Все чуть смущенно разглядывали друг друга и своё собственное отражение в зеркалах: господи, среди этого совершенного, строгого, прекрасного мира мы-то — такие мятые, отравленные, злобные, завистливые, всё ещё пытающиеся что-то вспомнить из остатков вчерашних мерзостей, чтобы всё тут отравить? Почему?.. Все завтракали в какой-то тихой задумчивости.

По светлой мраморной лестнице сбежал Аггей — в ослепительно белом кашемировом костюме, зелёной рубашке, чёрный нимб кудрей блестел, сиял капельками влаги.

Он подошёл ко мне и улыбнулся легко и простодушно, словно прежде не виделись.

Мы в раю!

Среди клумб важно ходили павлины, волоча переливающиеся хвосты. Прозрачные пёстрые бабочки садились на спинки скамеек.

Вдали сад ограничивался куртиной (или боскетом) — чуть дымящиеся листвой серые переплетённые ветки, уложенные арками. Сначала мы это считали концом рая, но потом с нашим гидом Анной (русской эмигранткой) вошли под этот лёгкий навес и увидели, что за ним обрыв, спуск, сбегание крутых белых ступенек, и под обрывом — такой же прекрасный сад, уходящий вдаль до следующего боскета... а за ним — тоже обрыв и сад?

Все блаженствовали на белых скамейках перед столиками, некоторые, наиболее усталые, положили на столы пятки в надежде, что дуновение цветов и пение птиц приведёт в порядок и измученные их ноги.

Испытание раем выдерживали не все. Один дерзкий «беглец из рая», измученный этим благолепием, сказал, что быстро пойдет, разыщет и купит кое-что получше, но вернулся приблизительно через полчаса смущённый, осыпанный какой-то яркой пыльцой, сопровождаемый роем игривых бабочек, даже гусеница мерила пядями его плечо — но ничего из другого, прежнего мира он не достиг: за террасой цветов был спуск на другую прекрасную террасу, а в конце этой — на следующую.