Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Собирайтесь — вы нам нужны! — мрачно проговорил один из них.

— ...А мысли... записи свои... можно взять с собой?

— Нужно!

Я кивнул... Натянул пальто... Затхлый выдох портфеля... В прихожую, зевая и потягиваясь, вышла жена.

— Чего шумите-то? — недовольно проговорила она. — Вечно какие-то пьяницы по ночам к тебе ходят!

— Это как раз те пьяницы, которые ходят по ночам! — я усмехнулся.

— Чтоб вечером дома был!

— Слушаюсь! — я отдал честь.

Мы вышли.

Машина была какая-то несолидная, обшарпанная — я, честно говоря, был недоволен: мне кажется, я кое-что значу, могли бы уж позаботиться о машине получше!

Впрочем, навряд ли они так уже разбираются в искусстве, нельзя требовать слишком многого! — подумал я.

Мы подъехали к высокому серому зданию, прошли мимо дремлющего вахтера с кобурой и пошли по бесконечным, призрачно-люминесцентным коридорам.

— Скорее, пожалуйста! — недовольно проговорил один из сопровождающих, и мы прибавили шагу. У серой железной двери с маленьким окошечком мы остановились.

— Сюда, пожалуйста! — мой спутник с натугой подвинул дверь.

Ну все! Прощай, свобода! Я вдохнул — и шагнул!

И тут же мне пришлось закрыть глаза рукавом — от сразу нескольких прожекторов, направленных на меня. Я оказался в огромной телевизионной студии. Телекамеры, поворачиваясь ко мне, играли радужно-бензиновым отливом объективов. Вернее, это была не студия, а оборудованный по последнему слову телевизионной техники зал: я находился на невысокой сцене, а подо мной рядами сидели люди — мужчины все были во фраках и «бабочках», женщины слепили декольте и бриллиантами.

Раздалось покашливание — я испуганно повернулся: ко мне приближался, сияя улыбкой и лысиной, какой-то смутно-знакомый мужчина во фраке. Через одну руку у него был перекинут роскошный, почти свисающий до земли, букет белых гладиолусов, в другой он держал матово-серебряный кубок.

Да — не ожидал я такого, когда вели меня по тусклым коридорам, подталкивая в спину!

Мужчина, сияя, приблизился.

— Вы, вероятно, уже в курсе (все зааплодировали), но мне, тем не менее, приятно сообщить, что международная премия имени Набокова впервые присуждена гражданину нашей страны... — имя, фамилия и отчество потонули в аплодисментах — впрочем, они и так, наверное, их знали, раз пришли.

Потом я вдруг оказался в гораздо более скромном помещении — обычном кабинете с колченогими стульями, с окурками в жестяных коробках из-под кинопленки на столах.

В него меня впихнула пожилая энергичная женщина с окурком в желтых зубах, с щурящимся от дыма глазом, с короткими седыми волосами.

— Аглая Федоровна! — хрипло представилась она. — Все, что было там, — она резко махнула в сторону зала, — полная хреновень, выбросьте и забудьте.

В глубине души я не мог с нею полностью согласиться: что значит — «хреновень», если о таком я мечтал всю жизнь, во имя этого жил и работал? Но спорить с нею не стал.

— Важно, что мы сделаем с вами сейчас!

...ну, конечно же, ей знать лучше!

— ...сейчас будет с вами пятиминутное интервью — и тут-то вы должны себя показать — тут все и решится.

...Ну, конечно, решится тут, а там, где я просиживал ночи за столом... то так... ерунда! Но спорить не стал.

— Ну и что, как вам кажется, я должен сказать?

— Ну — что хотите, ваше дело! — грубо проговорила она, размазывая окурок по банке. — Думаю, следует рассказать о своей судьбе, о том, как вас притесняли — это, я думаю, интересно!

Ну ясно... Я понял, что интересует ее. Я вспоминал, как меня притесняли... Вспомнил не такой уж давнишний случай — однажды надо было ехать по делам, все было поставлено на карту, зависело от моего приезда или неприезда — а во всем доме обнаружился один только пятак, притом искореженный какой-то дьявольской силой! Я попытался сунуть его во входной автомат метро — но он не лез, куражился, упирался. Слезы навернулись мне на глаза: ну что за жизнь?! Потом я все-таки взял себя в руки, с натугой выдернул из прорези кривой пятак, вышел с ним на улицу, отыскал кирпич, положил пятак на люк и стал бить по нему, надеясь выпрямить. На звон подошел милиционер — я видел лишь его грязные сапоги. «Ты чего тут делаешь?» Чего, чего!.. Этот случай я мог бы рассказать — если бы не несколько неожиданный конец, который, как я уже четко понимал, не устраивал Аглаю. Ей бы сейчас хотелось, чтобы меня, оторвав от люка, закинули в кутузку, где долго бы попирали мое человеческое достоинство... но все было, увы, не так? Посмотрев некоторое время на мои упражнения, милиционер вдруг полез в галифе, вынул абсолютно новенький, сияющий пятак и протянул мне: «Держи!» Так было дело. Я понимал, что конец этот не устроит Аглаю — и в то же время изменить его или просто опустить мне не позволяло то, что заменяло у меня совесть.

Но и рассказать так, как было на деле, не позволяло что-то вроде совести. Я смотрел на Аглаю: человек на работе, ей надо сделать так — чем она-то виновата, что было иначе? Многие в таких случаях пребывают в абсолютном спокойствии, движутся, как им хочется, не глядя по сторонам — их-то какая забота, что где-то не так? Но я не могу! Если я приезжаю на юг с друзьями (причем, и инициатива даже не моя, а общая) — тем не менее, я несколько дней мучаюсь, страдаю, что море не такое уж синее, а горы не такие высокие, как могли бы быть — словно я в этом виноват. Во всяком случае — я чувствую вину: люди мечтали, готовились — а тут все не так... И если, скажем, наглый таксист все же согласится за повышенную оплату везти меня в мою тьму-таракань — по дороге я уже начинаю чувствовать его как бы родным, проникаюсь его проблемами — и страшно переживаю, если он тут же, на нашей же стоянке, не найдет себе седока обратно до центра!

А недавно в одной мерзкой столовой я попросил книгу, чтоб написать жалобу — но в результате, после беседы с персоналом, написал благодарность! Теперь сами понимаете — мог ли я при моем характере сорвать выношенный замысел Аглаи Федоровны!

Я вздохнул.

— Я вижу, вам надо собраться с мыслями. Давайте, я вас отведу в наш отстойник — так мы называем его — там мы приводим в порядок наши мысли.

— С удовольствием, — проговорил я. Лишь бы уйти отсюда, от нее, от ее молчаливого, но безудержного напора!

Отстойник оказался клетушкой вообще без окон, освещенной трепещущим фиолетовым светом — здесь было и холодно, и одновременно — душно. Стоял казенный стол с громоздкой машинкой, включенной в сеть, у стола — кушетка с тускло мерцающими звездами пухлого покрытия из кожзаменителя, с торчащим посередине клоком серой, с мелкими темными семечками, ваты — и, конечно же, тут стояли многочисленные перекривившиеся банки из-под кинопленки с давно погашенными, холодными, но вонючими окурками.