Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Обстановка самая творческая! Вздохнув, я щелкнул тумблером машинки — она включилась, задышала, клавиши возбужденно приподнялись. Потом, слегка отвлекшись, я вспомнил, как в последнее мое пребывание в Доме творчества в Комарово в форточку моей комнатушки влетел бело-бордовый бодрый дятел, сел за машинку, откинул головку с хохолком, и энергично стал бить клювом по клавишам — делая материал, который как раз был мне неприятен... Нет — в жизни мне везло. Но здесь на дятла не было никакой надежды, я вздохнул и стал печатать.

— Слышу, слышу, как ты тут клюешь, мои зернышки склевываешь! — вдруг проговорил рядом с моим ухом скрипучий, мучительно знакомый, но неприятный голос.

Я резко обернулся. Рядом со мною, нервно хихикая, стоял мой давний знакомый Леха — давний в том смысле, что мы давно не виделись, и давно не стремились к встрече.

— Ты — дерьмо, я — дерьмо, давай дружить! — так обычно говорил он, я не мог с ним полностью согласиться, поэтому избегал. Зато все эти годы он маячил на экране телевизора — сказать, что я по нему соскучился, я не мог.

— Так — уже и кабинет мой занял! — шутливо произнес он.

— Ой, извини, пожалуйста, я не знал! — пожимая его руку, я вскочил с кушетки, левой рукой пытаясь одновременно выдернуть бумагу из машинки, но он устало отмахнулся.

— Сиди! Да-а-а... — в глазах его, идущих по помещению, вдруг сверкнула слеза. — ...Сколько тут было всего!

Я молчал, чувствуя себя неловко: у меня-то тут не было ничего!

— ...Сколько раз, помню, — проникновенно проговорил он, — я спал на этом катафалке, пьяный в сосиску!

Я торопливо освободил музейный экспонат.

— ...Ну эти, ясное дело, пляшут вокруг меня, — он гордо усмехнулся, — кто с кофе, кто с нашатырем: через пять минут эфир, а я в хламе! — он мечтательно вздохнул.

Я с завистью смотрел на него. Какую интересную, насыщенную жизнь создавал он Аглае Федоровне и ее помощникам!.. А что им могу предложить я, за те же деньги?

— И долго продолжалось... это блаженство? — поинтересовался я.

— А вот пока ты не пришел! — злобно выговорил он.

— Ну — так я, пожалуй, пойду! — я сделал попытку рвануться к выходу, но он удержал меня мощной рукой.

— Все! Кончен бал! — веско проговорил Алексей. — Раньше я был голосом народа, теперь — ты!

Я вздрогнул... Для того, чтобы считать себя голосом народа, нужна немалая наглость... смогу ли я?

— Покажи, что ты там накарякал! — он по-прежнему, по-хозяйски, вразвалочку подошел к машинке, прочитал начало робкой моей истории про милиционера, потом с треском выдернул лист, с хрустом скомкал его, и бросил в банку с окурками. — Чушь!

Я особенно не возражал.

— А что надо, по-твоему? — поинтересовался я.

— Письмо президенту! — отчеканил он.

— ...Президенту? — я был поражен. — ...Нашему?

— Их!

— Но мы... как-то не знакомы...

— Ну и что? А премия, которую ты получил? Думаешь — он не знает о ней?

— А ты, думаешь, знает?

— Ясное дело!

— Да-а... понятно... А что писать? О любви-дружбе?

— Совсем, что ли, ничего не соображаешь?

Я вздохнул. Леха, тоже отрывисто вздохнув, завинтил сразу четыре экземпляра... во, работает!

— Может — от своего имени и напишешь? — предложил я.

— Да нет. От моего имени не годится! — с болью произнес Леха, и он был прав.

Ибо именно на этих письмах и сделал он в свое время карьеру — но письма эти, как бы сказать, были с совершенно обратным знаком — в духе времени. Первое его письмо появилось внезапно. В те годы Леха еще достаточно робко входил в жизнь, весьма скромно и незаметно отирался на телевидении, занимаясь тем, что пытался привить детям любовь к нашей самой тяжелой в мире промышленности. К тому же, как раз в это время судьба нанесла Лехе тяжелый удар, вернее — он сам себе его нанес, разведясь со своей женой Дией.

— Им мужья должны доставаться уже в великом виде! — обиженно говорил он тогда.

Соответственно, он лишился квартиры. Ночевки у друзей, а также, возможно, у подруг, оказались изматывающими — и вскоре и появилось это чеканное, полное гневного пафоса письмо.

Оно предназначалось как бы лично их президенту, но написано оно было настолько чеканно, что было бы до слез обидно, если бы с ним не познакомилась общественность — и она познакомилась. В тот же день, когда сочинилось письмо, Леха, дрожащим от волнения голосом читал это письмо с экрана на всю страну — в письме он отчитывал их президента, грубо вляпавшегося в очередную авантюру. Вопрос с Лехиной квартирой, что интересно, решился на следующий день. Признаться, я был крепко изумлен. Я знал из своего скромного опыта, что международная почта крайне медлительна: как же в данном случае за один день (а фактически за одну ночь!) их президент умудрился, отодвинув все прочие дела, ознакомиться с этим пространным письмом, и тут же ответить на него и переслать ответ на Лехино почтовое отделение — и как успел Леха передать реакцию президента, схваченного за руку, в соответствующие органы — и все это за одну ночь! Уму непостижимо! Видимо, я чего-то недопонимал. Однако идея эта — сугубо доверительных писем президенту — оказалась плодотворной. Письмо о несколько аляповатом отношении их президента к их творческой интеллигенции — у Лехи машина! Письмо о расовой дискриминации в их школах — у Лехи неслабая должность на телевидении и репутация «голоса народа». Пристрастившись к этому промыслу, Леха уже без зазрения совести лупцевал далекого президента за круг колбасы или за костюм ихнего же, американского производства.

Но времена, говорят, переменились — так что Лехе продолжать писать письма президенту от своего имени вроде действительно стало неудобно... Но ничего — он великолепно писал от моего имени — машинка дымилась!

Вошла наглая Аглая:

— Ну что, орелики? — быстро прочла текст, любовно трепанула Леху за остатки кудрей.

— Цены б тебе не было, бандит, если бы ты не был таким бандитом! Немедленно в ТАСС! — протянула один из экземпляров обращения своему помощнику (может она сказала «в таз», но мне послышалось — в ТАСС!). Потом она обернулась ко мне и сказала, значительно уже холоднее, чем Лехе. — Сможете произнести текст?

— Смогу... почему же не смогу? — робко пробормотал я. Не оборачиваясь, она пошла. Я поплелся за ней. Мы снова пришли в студию, я уселся — телекамера теперь смотрела в упор.

— ...Не заикаетесь? — с надеждой проговорила Аглая.

— Нет, к сожалению, — виновато произнес я.

Щурясь, покуривая, Аглая смотрела на меня. Внезапно подал голос амбал-оператор, горой поднимающийся за хрупкой камерой.

— Я не понимаю, что мы будем снимать? Это же не фактура! Может — хоть синяк ему сделать, хоть что-то?!

— Как бы я сам тебе не сделал синяк! — вскакивая, завопил я, и тут же почувствовал резкий удар в глаз, посыпались искры. Не помня себя от ярости, я бросился на оператора.