Валерий Попов - Что посеешь...

Стали тут верблюдов нагружать, привязывают канистры, мешки — равномерно с обеих сторон, чтобы уравновешивалось. Нагружают буквально гору — верблюда под ней почти и не видно, только голова торчит и с тем же невозмутимым видом жвачку жуёт. А вокруг него шум, суета ещё больше усиливаются. На меня никто и не смотрит. Понимаю: сейчас поднимется караван, уйдёт, а про меня никто и не вспомнит. Я забегал, засуетился, потом полез на лежащего с краю верблюда, и вовремя, как оказалось: верблюдов как раз поднимать начали. В ноздри у них такая палка насквозь продета, с узлами на концах, чтобы палка не выскочила, — и вот караванщик хватает за эту палку, дёргает, наконец верблюд неохотно встаёт — и сразу ты поднимаешься на огромную высоту! Причём сначала верблюд, неожиданно для меня, на задние ноги поднялся — я поехал вперёд, еле ухватился, потом на передние встал — я поехал назад. Наконец приспособился, гляжу на всё уже с высоты. Караванщик берёт верблюда за палку, продетую в ноздри, ведёт к стоящему впереди верблюду и привязывает палку верёвкой к хвосту переднего верблюда — так составляется караван.

И наконец — закачались, поехали. Верблюд медленно идёт, словно спит на ходу. И качает непрерывно, как в лодке. Скажу тебе: ничего на свете нет более выматывающего душу, чем езда на верблюде. И пейзаж вокруг один и тот же: пустыня день за днём. Солнце палит, караванщики покрикивают на верблюдов. У караванщиков ружья за плечами — это ещё тридцать третий год шёл, басмачи иногда нападали на караваны. Но в этот раз обошлось, ехали нормально, хотя выматывала эта поездка страшно. Останавливаются наконец, верблюдов пускают пастись в кусты колючки — жуткое растение, только верблюды и могут его есть, приспособились. А я тут падал на землю и лежал. Понял тут, какое это счастье — просто лечь на землю и полежать распрямившись. Казахи тем временем в огромном казане воду греют. Потом посылают ко мне мальчишку, тот кричит: «Шай!» (то есть «чай»). А было у меня на весь путь три сухие лепёшки. И вот оторвёшь половину лепёшки, тебе нальют в кружку кипятку — и вся еда за день! Измучился, проголодался. В общем, когда доехал я до станции Туркестан и в поезд сел, да ещё на верхнее лежачее место устроился, только тут понял я, какая замечательная это вещь — цивилизация, с её благами!

И много ещё похожих поездок было. Особенно запомнилась мне поездка в Аулетай — далеко это, на самом краю Казахстана, возле границы с Киргизией. Послали меня туда с заданием — организовать и провести посевную. А местные жители, надо сказать, на протяжении многих веков почти исключительно скотоводством занимались. И вдруг — сеять! Почти незнакомое для них дело. И вот приезжаю я в Аулетай. Ранняя весна. Крестьяне местные сидят на мешках с зерном и сеять явно не собираются. «Рано ещё!» — мне говорят. Тут вспомнил я лекции Тулайкова по основам засушливого земледелия. Учил он нас в условиях жаркого климата влагу в почве беречь: как можно раньше взборонить почву, чтобы разрушить в ней трубочки-капилляры, по которым влага испаряется напрасно, — и сеять. Говорю местным жителям: «Надо начинать!» Они говорят, хитро сощурившись: «А дашь расписку, что это ты приказал?» Задумался я, но всё же чувствую: моя правда. А червячок во мне какой-то пищит: зачем это нужно тебе — так рисковать? Пусть сеют, когда хотят, — с них тогда и спрос. «Ну нет уж, — думаю, — человек, который решения никакого не может принять, сам превращается в жалкого червячка, а я специалист — не зря меня учили четыре года!» «Сейте!» — говорю и пишу им расписку: что сев в такие-то сроки произведён по моему распоряжению. Уехал и долго ещё боялся: что будет! И вдруг осенью уже приезжает человек из Аулетая, специально разыскивает меня и говорит мне: «Ну, тебя там вспоминают всё время! Надо же, говорят, такой молодой, а такой умный и смелый! Урожай там вырос, какого никогда не видели в здешних краях!»

Ну, тут я уже и почувствовал цену себе, понял, что могу чего-то в жизни добиться — не зря родился на белый свет.

Уверенность появилась в своих силах, понял: а ведь я, может быть, на многое способен, не надо останавливаться, надо вперёд идти!

Зашевелилась у меня мысль об аспирантуре — о том, чтобы основательно заняться наукой.

Услышал я, что в Ленинграде набирают с осени аспирантов, — но как вдруг решиться и поехать? Тут уж я освоился как-то, друзья появились, подруги — дело молодое. Приехали ещё два ветеринарных врача — лошадей лечили, верблюдов, — поселились с нами, стало нас четверо — и пошло веселье, с утра до вечера дым коромыслом. Научился я уже выпивать — до этого я спиртного запаха не переносил, а тут вдруг почувствовал, что это вроде и ничего: голова так приятно кружится, вокруг сразу все добрые становятся, симпатичные, что ты ни скажешь — они радостно смеются. Стало нравиться мне это, и дружки, конечно, это почувствовали — стали по гостям меня водить, день — сюда, день — туда. Ну как тут уедешь от такого?! Впервые, можно сказать, весёлая жизнь началась, когда все тебя любят, все тебя ждут, а тут вдруг собраться и уезжать в какой-то далёкий холодный Ленинград?

Короче говоря, появился у меня так называемый вкус к жизни — стал я тут «вкушать наслаждения», о которых раньше понаслышке только знал. В Азии тогда сложно всё происходило, сложнее даже, чем в России. Баев, богатеев местных, вроде бы скинули, но настолько уже велика была вековая традиция, настолько развита была у баев привычка властвовать, а у бедных людей — подчиняться им, что во многих местах баи снова к власти прорвались — под видом председателей сельсоветов, агрономов и так далее. А люди, надо сказать, в большинстве своём они были хитрые, умные, знали, как разговаривать с людьми, где приласкать надо, а где припугнуть. И умели, конечно, хорошо пожить. Искусство приготовить вкусную еду, с почтением принять дорогого гостя у них на самом высоком уровне было. И видно, что-то во мне стало появляться такое, что все эти «мастера застолий» сразу принимали меня за своего. То есть едешь в командировку в какое-то место — и по дороге думаешь уже: ну, что там такое вкусное приготовят хозяева на новом месте, чем сумеют превзойти тех, у которых ты до этого был? Приезжаешь на место — тебя уже с почтением встречает местное начальство, с почтением под руки ведут тебя за стол — и главное, ты уже к этому как к вполне нормальному делу относишься: ну как же, такой высокий начальник к ним пожаловал, из областного управления, ясное дело, все должны стелиться перед тобой! Усаживают тебя за стол. Ну, столов в нашем смысле, на высоких ножках, там у них нет, обычно вкушают яства, сидя по-турецки, на ковре, в каком-нибудь тенистом дворике на берегу водоёма или ручейка. Садишься и смотришь, как готовят, например, плов в большом железном казане, из специального риса — рис только самый лучший для плова берут, продолговатый, — мягкое мясо кладут туда, разные специи, морковку, и такие запахи доносятся до тебя — сознание можно потерять, тем более после стольких лет, когда я почти впроголодь жил. И вот начинается угощение, подносят тебе одно блюдо за другим: копчёное мясо, сушёный виноград, потом в такой расписной пиале подносят плов. Есть его полагается так: набираешь прямо рукой такую пирамидку, рис липкий от жира и специй, лепится легко. Кладёшь эту пирамидку в рот и начинаешь не спеша пережёвывать, перекатывать между языком и нёбом, и такой вкус, такое приятное жжение от перца, такая истома разливается по телу! Особенно когда такое угощение после долгой голодовки. Жили мы все голодно тогда, выдавали буханку хлеба на неделю, и это почти всё. И после этого — вдруг такое блаженство! Так живот набьёшь тёплым пловом, что сидеть уже вертикально не можешь — хозяева в знак почтения атласные подушки подпихивают тебе под бок. Потом, полулёжа, вкушаешь душистый зелёный чай, и хозяин, местный начальник, рассказывает тебе, сколько он хлопка хочет посеять, сколько дынь и арбузов, и ты уже, не вникая почти, говоришь: «Хорошо!» «Неужели, — успокаиваешь себя, — такой добрый хозяин может меня в чём-то обмануть?»