Валерий Попов - Две поездки в Москву [Повести и рассказы]

Щеночек пугался шума самолетов, скулил... Хотели было оставить его у бабушки, но он так рвался с поводка и сипел, что решено было взять его.

Скрепя сердце я оставил их в неказистой этой обстановке, вскочил на последний в этот день экспресс. Автобус отправился. Они, уменьшаясь, все так и сидели неподвижно в сквере, хотя начал вдруг накрапывать крупный дождь.

Всю неделю меня мучила эта картина — как сидят они в сквере под дождем. Один раз вечером я даже поехал туда, чтобы посмотреть, так ли там действительно все печально? Оказалось, что так.

И вот наконец с чемоданом и тяжелым рюкзаком я ехал туда как пассажир.

В салоне самолета было сумрачно, слова из-за мягких кресел доходили глухо.

На промежуточной посадке в Ижевске я вышел на воздух. Самолет стоял в пустом, глухом конце аэродрома возле каких-то вагончиков-мастерских. Было холодно и темно (я и забыл уж, что летом, оказывается, может быть такая тьма!).

В Саратов прилетели под утро. Аэропорт его показался мне южным — горячий воздух, колючие стриженые кусты, цикады.

Я побродил по площади и в темноте еще уселся в автобус. Автобус тронулся, я задремал. Потом вздрогнул от ощущения какой-то громадной пустоты. Я придвинулся к стеклу... Автобус катился через знаменитый саратовский мост, — огоньки пароходов внизу казались такими же далекими, как звезды.

На рассвете я доехал до маленького заволжского городка Маркса и там вдруг впервые почувствовал, что оказался на Востоке, — возле автобусной станции сидело несколько казахов в халатах.

По спуску, отделанному серым камнем, я спустился к бензиновой воде, подошел к человеку, сидевшему в моторке, и договорился. Сначала мы промчались по узкой протоке, затемненной высокой землечерпалкой, потом вдруг выскочили на огромный простор, ограниченный лишь на горизонте высокими круглыми горами, словно срезанными острым ножом со стороны воды. Дальше по краю разлива горы поднимались еще выше, в долине между горами, совсем высоко, стоял маленький розовый домик.

Последний раз я плавал по Волге давно и сейчас, окатываемый водной пылью, удивлялся, — такого гигантского простора я не ожидал!

— Амур! — кивнув головой в сторону шири, сказал водитель.

— Как Амур? — изумился я.

— Лодка типа «Амур», — усмехнулся водитель. — Со стационарным двигателем. Три тысячи.

— А-а-а, — я поглядел на большую лодку, идущую по фарватеру стремительно и мощно.

Потом, слепя, мелькнула отмель, обсаженная чайками, дальше с этой же стороны (противоположной горам) потянулись низкие песчаные острова, узкие блестящие протоки. Изредка мелькали на берегах моторки, виднелись палатки. Я стал понимать, как нелегко будет в этом лабиринте найти своих. И вдруг увидел на длинном песчаном мысу, почти исчезающем в блеске воды на горизонте, крохотное черное пятнышко, быстро двигающееся туда-сюда, подпрыгивающее.

— А это ведь песик наш! — обрадовался я. — Что еще может здесь быть такое быстрое и черное?

И вот я уже выпрыгнул в воду, вышел на песок.

— Ты самый заметный, самый видный на всем побережье! — я чесал опрокинувшемуся щеночку живот, — перекатываясь на спине, он довольно урчал.

Потом откуда-то сбоку наскочила дочь, одетая в какой-то незнакомый свитер, в чьи-то ботинки.

Я вдруг почувствовал, как лицо мое стало набрякшим, потным, плохо управляемым. Я вспомнил, что взрослые должны показывать детям пример, стал делать важные, серьезные рожи.

С песчаного берега спускалась жена, почему-то в брезентовой куртке с нашивками полковника студенческих строительных отрядов.

Потом, стряхивая с рук тесто, подошел Юра, саратовский брат.

После из леса по тропинке вышел московский брат Саша:

— Ха, Валя! Где это тебя так подстригли?

Обцепленный со всех сторон сразу всеми, я выбрался на невысокий песчаный уступ, сел за стол.

...Вскоре, утомленный броском через пространство, я залез в палатку и крепко уснул.

Очнувшись от тяжелого сна часа через два, я вылез из палатки и испугался: вроде бы должен наступить день, но небо оставалось низким и темным, освещение было темно-красное, словно в гигантской фотолаборатории. С высокой горы за рекой дул резкий ветер, — занавеска на продуктовой полке отстегнулась и громко хлопала.

— Как приехали, все такая погода, — сказала жена. — Обычно весь день в глубине острова проводим, а то тут с ума можно сойти.

— А где Даша? — спохватившись, спросил я.

— С ребятами на внутренней протоке, рыбу ловит... Ну что ты, там целая драма!

Я огляделся, удивляясь мужеству дочки, которая, как рассказывала жена, и в этих условиях непрерывно находила себе увлекательные дела.

По дорожке, окруженной засохшими листьями ландышей, я двинулся в глубь острова.

Поперек дорожки, среди кустов, лежали ровные кучи хвороста, так, как их оставил разлив. Некоторые хворостины висели высоко на ветках. Перевалив песчаный холм, я спустился к внутренней протоке, — этот рукав реки, заслоненный островом, продувало меньше, вода была ярко-синей. Зайдя по щиколотку в воду, неподвижно стояли с удочками: Даша, высокий худой Миша, сын Юры, и пухленький веснушчатый Димочка, сын Сашка.

Димочка вдруг дернул удилищем, и серебристая рыбка промелькнула в воздухе и упала в воду.

— О, горе мне! — кривляясь, завопил Димочка.

Даша и Миша повернули к нему улыбающиеся лица.

«Ясно! — подумал я. — Видно, Димочка придумывает слова в этой компании!» Конечно, Даше нелегко с ребятами, которые к тому же старше ее — один на год, другой — на два. Наверняка она чувствует неравенство и, при ее характере, сильно переживает.

Тут Даша дернула удилищем, и довольно крупная плотва, размером с ладонь, долетела до берега и запрыгала на песке.

— О! Крокодайл! — сказала Даша.

— И у меня крокодайл! — тонким своим голосом закричал Миша.

Я спустился к ним, велел идти обедать, взял обе их трехлитровые банки с рыбой.

Жена жарила лещей на печи, выложенной в земле, искры, отрываясь, летели из высокой трубы по ветру.

Поставив банки на берегу, я вместе с ребятами сел к столу. Дима и Миша сели, обнявшись и хохоча, стали говорить о своем, не обращая внимания на Дашу, сидящую напротив.

— А мне «фольксваген» не нравится! — нахальным своим голоском говорил Димочка. — Знаешь, как бабушка его назвала? Горбушка!

Ну почему они так демонстративно на нее не смотрят? Неужели им трудно — что-нибудь ей сказать? Или в их возрасте все это совершенно непонятно?

Даша вдруг встала, перешла на их скамейку (я физически почувствовал, как трудно ей преодолеть это расстояние) и что-то, улыбнувшись, сказала им. Ребята засмеялись, но не над ней, а, как чувствовалось, ее словам, чего она и добивалась.

«Молодец!» — с облегчением подумал я.