Игорь Адамацкий - Птицелов

Афанасий Фет, выходец из московского университета, проезжая мимо альма матер в карете или пролетке, всякий раз тормозил кучера, чтобы плюнуть в сторону университета. Но «по матерному» не бранился, потому, как полагаю, не умел. И кучер, когда барин забывал плюнуть, сам останавливался и ждал, когда совершится ритуальное действо.

Позже И. Бродский скажет точно: «Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик».

По пути обратно, заглянул в общежитие к сестре в Историко-архивный институт, совершенно дивное здание на Никитской в самом центре Москвы, теремок, где в 16 веке размещался Московский печатный двор и Синодальная типография, и печатались первые книги. Сестра рассказала, что приходил отец, которого отправляли в Группу советских войск в Германию, и подполковник просил подтвердить, что он всегда заботился попечением о своих детях. Сестра подписалась на эту заяву. Позже, когда Н. Хрущев увольнял офицеров из армии, подполковнику не хватило месяца до выслуги. Зимой 70-го мы с сыном возвращались с катка к дому. На лестничной площадке я увидел его, но узнал не тотчас. Он был сдержан. Спросил, как мать? Я ответил, что все в порядке, что мы с сестрой получили образование и все у нас хорошо. Вижу: именно этим он и огорчен. Потом я рассказал матери о встрече. Она рассмеялась: «Когда мы разводились, он говорил, что ты попробуй одна покувыркаться с двумя детьми и образование им дать. Небось, взвоешь».

В мавзолей тогда не пошел и позже не ходил: покойников не люблю, даже бывших, — это не мощи праведников, но в музей Ленина отправился. Там был большой стол и на нем чернильница и вставлена длинная ручка с перышком. Я задержался, пропуская посетителей с экскурсоводом. Уходя, она обернулась с улыбкой: «Не старайтесь, это подделка».

А музей подарков Сталину впечатлил: много диковинок. Вспомнил: у моего бати был шофер цыганистого обличья, и он для Сталина вырезал из слоновой кости шахматы. Как-то раз мы ехали по куйбышевскому шоссе, они в кабине и я в кузове. И батя, тоже заводной, говорит: догонишь машину впереди, получишь бутылку. Догнали, но на повороте я вылетел с заднего борта, кувырнулся под откос. Вернулись. Азарт всегда впечатляет.

А тех шахмат не нашел. Может, в запасники убрали.

Батя, тогда директор типографии, взял меня на работу на пару месяцев до отъезда на мою родину. Там, в типографии, оказался отличный, мастеровитый парень, старше меня. Бесшабашный, распахнутый всякому добру. Короче, светлая личность. Замечательно пел на гитаре веселые песни. Я должен был на типографских камнях изготовлять всякие пустяки: этикетки на бутылки напитков, билеты на концерты и прочее. Как-то я сказал:

— Давай нарисуем рубль.

Он рассмеялся, взял гитару и запел:

А через пару месяцев весельчак исчез. Оказалось, у него за городом в диване припрятаны все приспособы для изготовления, как сейчас говорят, контрафактных денег. Жаль. Ситуации, в которых кому-то удается «напарить» бесстыжее государство, вызывают у всякого нормального человека возвышенное оживление, похожее на нечаянную радость, или, как точно подметил Лев Толстой — «замолаживает».

Однако, пора было возвращаться на родину. «Отверженный, возьми свой скарб убогий. Я покидаю старую кровать. Уйти? Уйду. Тем лучше. Наплевать». [39] Эдуард Багрицкий

Сестра училась в Москве. Батя уехал раньше обосновываться в Ленинграде. Книги, которых в доме всегда было много, частью тоже отправились туда, а частью мы с приятелем в три захода отнесли в городскую библиотеку. Мой читательский билет за два года насчитывал 238 книг. Когда успел? Не знаю. Может быть, когда временами замыкался дома «в несознанку», и приятели называли меня «рак-отшельник»?

Бабуля тоже раньше была отправлена домой. Полдома мать продала, и мы получили кучу денег. Кажется, тысяч десять рублей или около того. [40] Всегда путаюсь в понятии «куча». Куча песка — это сколько песчинок? Поэтому мы с матерью ехали налегке. «Убогий скарб» был минимален...

В обычную черную потертую клеенчатую сумку уложили еду и поехали. Было не скучно. Я шутил не переставая, да и мать улыбалась. Мы плотно перекусили вареной курицей. Потом я выбросил все из сумки в вагонную мусорку. Часа через три мать спросила:

— Куда ты выбросил мусор?

— В мусорный бачок..

— И газету из сумки?

— Да. Зачем она?

— Молодец. Теперь иди искать. Там были все наши деньги.

И, наконец, после долгого отсутствия, «я вернулся в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез...» [41] О. Мандельштам

Город пришлось узнавать заново. В городское пространство выходил всегда из точки прибытия — Московского вокзала до Аничкова моста, где «ночь, улица, фонарь, аптека» и шестнадцать бронзовых яиц. Примерно определял себе окружность опознания, затем возвращался обратно и в очередной раз опять от вокзала, постепенно осознавая полузабытое.

К зиме я поселился временно в Антропшино, в том самом деревянном доме на втором этаже, где перед войной скончалась моя прабабушка. Там же пребывал мой двоюродный дядя, бывший фронтовик, красавец, спортсмен, чей голос когда-то — он прекрасно пел — покорял своим пением мою сестру до обморока Он появлялся только к вечеру, и я был предоставлен самому себе.

Я писал письма возлюбленной Нине. Обо всем: как она играла для меня Шопена, и я время от времени взглядывал в ее профиль, запоминая милые черты, и как пес лежал, настороженный, недалеко от меня, и я по-прежнему опасался смотреть ему в глаза, как...и ...как...и...как ...и... Это была как моя поэма в прозе. Через день каждый раз с упорством отчаяния я взывал, умолял ответить хоть что-нибудь. Я относил письма в почтовый ящик недалеко от дома.

А потом внезапно и сразу наступила весна. Чистое бездонное небо, огромное блистающее солнце, и снег слепил глаза яркими проблесками.

«Мой» почтовый ящик валялся распахнутым. Мои письма были разбросаны на снегу. Я не стал их собирать. Оказалось, почтовый ящик давно не действовал, никому не нужный. И мои письма, такие «каки»...

Другой поэт в это же время был не столь сентиментален, как я, а жесток: