Игорь Адамацкий - Созерцатель

К. М. откашлялся, улыбнулся дистиллированной улыбкой.

— Стало быть, так, коллеги. Отсчет рабочих смен начинаем с сегодня. Начало работы исчисляем с полдесятого, учитывая вашу молодость и сонливость. На службу не опаздывать. Бюллетень не «косить». До конца рабочей смены «не линять». Правила внутреннего и внешнего распорядка выполнять неукоснительно. В служебном помещении не держать ни животных, ни посторонних лиц. Работайте с головой, веря, что вы все на свете знаете и от вас все на свете зависит. Время от времени я буду звонить вам и несвоим голосом проверять вас.

Шеф одобрительно кивал и насмешливо улыбался стажеркам. К. М. нарочно говорил долго и нудно, девочки скисали и зевали.

— Таким образом, — уныло заключил К. М., — в позитивной части своего труда вы обретаете некоторую толику нравственного удовлетворения, тем самым восполняя витаминный запас души, а в негативной части работы вас ожидают грустные эмоции, печальные размышления о несовершенстве человеческой породы, но в результате энтропийный баланс утешителя вы удержите на оптимальном уровне.

— Слышали? — спросил Начтов, строго оглядывая стажерок и дожидаясь от них утвердительных кивков. — За работу, молодежь. Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым. А мы пойдем пить пиво. Когда вырастите, мы будем вас брать с собой, — захохотал шеф.

Вечером того же дня Марина улетала. Провожали ее Начтов, К. М.

П. П. забежала на минутку проститься, облобызаться, надавать ворох советов, как одеваться и развлекаться за границей, и умчалась, энергичная. Пришел проститься и Гоша, отрастивший бороду и ставший похожим на таджика, усталый и невеселый из-за предстоящей женитьбы, долго шептался с Мариной, прощаясь, нежно держал ее за руку длинными теплыми пальцами и заглядывал в глаза. В аэропорт ехали на такси втроем. Даже шеф погрустнел.

— В тривиальных ситуациях уместно говорить банальности, — предупредил он. — В такие минуты прощания наша житейская мудрость тускнеет. Сначала весь мир кажется нам в друзьях, приятелях, знакомых. С годами они отваливаются, и сами мы становимся меньше и меньше, будто усыхаем, и когда не остается никого, задумываемся: что защищать? как защищать? зачем защищать? и стоило ли вообще ввязываться во все это?

Марина сидела рядом с водителем, обернувшись и положив подбородок на сцепленные руки, улыбаясь влажными глазами.

— Все будет нормально, шеф, — говорила она. — Все будет хорошо и нормально, — повторяла она, как молитву. — Добро непобедимо. И мы это знаем. Может быть, знаем лучше, чем остальные. И духовное братство, и душевное родство, — это сила, против которой зло не устоит. И у нас есть, что предъявить миру и собственной совести. Даже если расчет будет слишком поздним, чтобы успеть что-то исправить.

В затемненном безвкусном баре аэропорта они молча крутили синтетическими соломинками в бокалах с коктейлем. Потом шеф, насупившись, заказал по рюмке коньяку.

— Разлетаемся, голуби, — говорил он с обидой, — по странам и континентам, и в этом есть некий закон. Везде, друзья, простите меня за нравоучительность, везде действует один закон, — закон двух шаров, белого и черного. Они в руках каждого человека. Белый — добро, черный — зло. Выпускаешь любой, и шар этот катится по свету, обрастая добром или злом, как снежный ком, и возвращается к своему владельцу. Друзья мои, не выпускайте черного шара из своих рук.

Прощаясь, Марина трижды поцеловала шефа и К. М., шепнула:

— Прощай, чудик. Береги свою девочку. Если она захочет улететь на своем дурацком космоплане, не удерживай. Она — птица.

— Знаю, — отвечал К. М.

— Я тебя буду помнить всегда. Я знаю, мы не встретимся.

— И я не забуду.

— Вот и все, — сказала Марина, — прощайте, мужики.

Она отвернулась и, придерживая у плеча ремень сумки, ушла не оглядываясь, освобожденно легкая.

...она спотыкаясь овалами скорбных колес на подъемах легка и на спусках неосторожна перегружена дико сверх меры наперекос то влачится едва то вперед кандыбачит безбожно телега любви моей доверху полная скарбом стихами и прозой и прочей такой ерундой я с детства как помню таскаю ее за собой сначала играючи резво олень молодой с годами с трудом безысходно не веруя в отдых хотел облегчить и уменьшить постылую ношу товар распродать залежалый совсем по дешевке и думалось жаждалось хватит достаточно брошу у края дороги на вынужденной остановке продать не случилось и бросить не довелось телега скрипит и толкает меня на авось и я на дорогах твоих безрассудно крутых от страха раздавленным быть отупел и притих ты и шествуешь рядом командуешь важно и строго как будто твои и телега и я и дорога приют твой далекий мираж твой недостижим невиданный огнь пламенеет над ним... (Канопус)

— Милый, давай говорить глупости? Ты очень станешь грустить, когда я улечу?

— Не улетишь. Ваша конструкция развалится в трех метрах над землей, и вы ушибетесь.

— Не развалится. Я знаю, не развалится.

— Тогда я станут скучать и грустить, и горестно плакать, стеная оттого, что мне одиноким жить и что я лишился рая. В шалаше.

— И я буду плакать там наверху. А потом я вернусь, и у нас откроется такая же долгая ночь, как эта, и я тебе стану рассказывать, что я видела и узнала, а ты будешь недоверчиво ахать и удивляться. Мне кажется, все в жизни должно быть не так, как сейчас. В нежизни — так, как сейчас. И мы силимся выйти в иную чтойность и всякий раз наталкиваемся на слепую веру, себялюбие и всеобщность лжи.

— Слышу П. П. в твоих речах. От зауми отупел и зачах.

— Да, это она подкармливает меня космической философией и теорией внеземного общения.

— Могучая бабуся. А чему еще она тебя учит?

— Теории любви.

— Ого! Мы должны ей экзамен сдавать?

— Нет, она поставит зачет «автоматом». Понимаешь, любовь — это женственность мужчины и жертвенность женщины. Раньше я ничего об этом не знала. И если в тебе нет ни капельки женственности, а во мне нет жертвенности ни на четверть столько, тогда у нас, прости, милый, никакой любви быть не может.

— Черт побери, что же делать?

— Не знаю, милый. Мне тоже страшно стало, когда я это выяснила. И я жертвовать не знаю, как.

— Про это я тебе расскажу. Допустим, существует некая женщина, скажем, ты. Сначала мы ее слегка целуем...

— Ты говоришь «мы». Разве ты со мной не один?

— Это фигуральное «мы». Сейчас во мне символизировано наличное мужское население планеты.

— И негры?

— Что за глупости! Ты же видишь, я белый мужчина.

— Не вижу, у меня глаза закрыты. А где поцелуй?

— Извини, прелесть моя, вот он, легкий и ненавязчивый. Как мотылек на лепесток. Боже, какие свежие губки! Ты их пастой не смазываешь?