Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ты как-то всегда ввергаешь меня в сомнение, — сказал он.

— Хоть раз-то в жизни полезно усомниться во всем?

Была весна, последняя весна предстоящей зимы. Хляби небесные разверзлись, и три дня и три ночи шел дождь, в первый день мелкий и частый, во второй частый и обильный, в третий снова мелкий и частый. Вода, упадая на город, смывала с крыш и домов грязь и разжижала по улицам. Грязью наполнялись подземные канализационные колодцы, подвалы домов. Люди были невеселы и унылы, но спокойны: казалось, грязь поднималась от их колен до сердец, и ничего светлого не оставалось в их душах.

На четвертый день небо прояснилось, но это не прибавило радости в мире людей. Грязь высыхала и отваливалась кусками и пластами, иногда обнажая вдруг светлое настроение в людях, но это неожиданное светлое пугало их внезапностью, беспричинностью, и они снова мрачнели, ожидая новых неприятностей. Неприятности, когда ждешь, обычно не заставляют себя ждать и тотчас являются, будто они все время были рядом и никуда не отлучались.

Последнее лето предстоящей зимы продолжалось полторы недели или чуть более того, никто не мог сказать точно, когда ушло, не простившись, это последнее лето зимы. Но повсюду были оставлены его следы. В одном месте крепко высох асфальт тротуара и даже потрескался. В другом на дереве вдруг проклюнулись крохотные почки, непрошеные и испуганные. В третьем месте, в конце пятой улицы, кто-то звучно рассмеялся, так что в начале девятой улицы прохожий выронил из рук бутылку молока, и она разбилась, но молоко вытекло красивым ручьем, белым на черной мостовой. В четвертом месте прямо на улице некий осанистый мужчина в твидовом пиджаке подарил цветы женщине с красивой прической, и это было необычно для времени дня, так что все, кто был рядом, остановились и стали смотреть на мужчину, но в этот момент наверху на середине улицы порвался трамвайный провод, и все, кто раньше смотрел на мужчину, стали смотреть на провод, потом приехала аварийная машина, подняла площадку, туда взобрался ремонтер и начал связывать оборванный провод, и мужчина, подаривший цветы, вдруг исчез. Потом аварийная машина уехала, но зеваки не расходились, чего-то ждали. По улице прошел, ни на кого не глядя, милиционер в новой форме, и люди разошлись, молча переглядываясь. В пятом месте внезапно привезли цистерну кваса и стали продавать желающим, но желающих почти не было, потому что не верили. В шестом месте появился прорицатель, но его уволили за ненадобностью, потому что и без него все было ясно. В седьмом во дворе дома неожиданно вырыли глубокую яму, и на этом лето зимы кончилось и наступили холода.

Хляби небесные разверзлись, и три дня и три ночи шел снег, в первый день мелкий и частый, во второй крупный и обильный, в третий снова мелкий и частый. Снег, упадая, счищал грязь с крыш и домов. Снегом наполнились подземные канализационные трубы и подвалы домов. Люди были веселы и радостны, но спокойны, казалось, снег поднимается от их колен и до сердец, и ничего темного не стало в их душах.

— Я вас раскусил! распознал! — возгласил приятель-историк-абсурдист, придя ко мне в один из немногих зимних дней, когда ненадолго прояснилось небо, и низко и ярко для всех стало солнце, напоминая о надежде, и многие, даже злые и среди многих абсурдистов, выглядели свежими, а некоторые и румяными.

— Зачем же вам меня раскусывать? — удивился я. — И без раскусывания я готов сам рассказать о себе и о других, если это кого-нибудь интересует и не составляет тайного тайных. Если все окна тюрьмы освещены, это еще не означает, что там праздник избавления. Почему-то некоторые знакомые мне люди считают меня скрытным, и, значит, хитрым, но это их собственные обманы. Я же прост и открыт, как ладонь.

— Ну да! — не верил абсурдист. — Вы говорите, говорите, а я все равно понимаю на свой лад. Стреляного волка на кривой кобыле не объедешь. Вы имеете некоторое отношение к Великой Машине, и этим объясняется ваш иезуитизм. Я понимаю, что сущностное абсурда для вас так же неведомо, как и для любого непосвященного. Непостигаемое спекулятивным мышлением не может распознаваться непосредственными ощущениями, и здесь есть возможность разумного в абсурде, как, скажем, в системе верования есть возможность ереси, хотя бы в способах перестановки элементов.

— Да, — согласился я, — любая оригинальность одновременно и традиционна, и еретична. Ересь наследует прошлое, ересь — отпрыск законного владельца истины. Ревнители традиции обыкновенно отказывают ереси в праве наследования, но, в конце концов, права владения, так или иначе достаются ереси. Вам, как историку и стойкому последователю абсурдизма, полагается знать, что традиция завистлива и обидчива к ереси и оригинальности.

— Я знаю это, — кивнул он благородно, — зависть других, — это те барьеры, которые мне приходится преодолевать как писателю на пути к славе. Путь к бессмертию, как и путь к смерти, — хихикнул он, — это барьерный бег. Но при этом никто не знает, на какое время он пробежал дистанцию и каковы мировые рекорды в этом виде жизни. Я собираюсь работать над книгой «Несколько эпизодов из жизни ереси». И ваши советы, как абсурдолога, мне были бы полезны.

Я улыбнулся: наши писатели, особенно из тех, кто нарасхват, любят разглагольствовать на тему «над чем работаете» и готовы щебетать, и хрипеть, и гундосить на эту тему в любой момент, даже тогда, когда лично вас интересует урожайность кормовых культур.

— Не знаю, как вам это удается! — рассмеялся я. — Лучше бы вам написать об эпизодах из бытия элементарных частиц. Ересь — духовная плазма, она очень неустойчива, кратковременна. То, что мы знаем как ересь, на самом деле уже не ересь и отлилось в тривиальные формы и формулы мышления. Ересь — переходное состояние от одной традиции к другой. Кровь и грязь зла лежит на традиции, не на ереси. Вспомните арианцев, несторианцев, пелагианцев, манихеев и других. Всякая ересь — в рамках теодицеи. Первым еретиком нового времени был Христос, и то, что с ним сделали, было ответом традиции на авангардную ересь.

— Это абсурд! — воскликнул писатель-абсурдист. — Этот ваш абсурд начинен ложными идеями, как тыква семечками.

— Да, да, вы правы! — быстро подтвердил я. — Семечко — концентрированная идея тыквы. Идея абсурда ложна, поскольку примиряет в себе противоречия. Но идея абсурда истинна, поскольку примиряет в себе противоречия в том кратком, кратном вечности, мгновении, пока живет. Но абсурд не живет на самом деле, а существует. Абсурд — это не реальность, но отсутствие реальности. Знать абсурд, чтобы бороться с ним. Бороться с ним, чтобы уничтожить его — это помочь реальности проявить себя, помочь мысли, смыслу, разуму пробиться сквозь тьму заблуждений, невежества и зла. Лучший способ избежать предстоящего события — это рассказать о нем. Если вы всем и каждому станете рассказывать о завтрашнем дне, завтрашний день может никогда не наступить, по крайней мере, для вас. — Я сделал паузу, и писатель-историк вздохнул и облизнулся. — Но при этом, — продолжал я, взволновавшись, и встал из-за стола и стал расхаживать мелкими петушьими шажками, — при этом следует учитывать, что ересь и абсурд — две стороны одной и той же нереальности. Ересь — солнечная сторона нереальности, абсурд — теневая сторона, вот почему абсурд менее заметен при свете ереси. Традиция же — это бывшая ересь, ороговевшая ересь, и рано или поздно она спадает под ноги. Когда нам кажется, что мы открываем или обнаруживаем что-то новое, это в результате оказывается той же самой традицией, которую мы топчем ногами. Но увы! — такова судьба всех традиций, когда-то бывших ересями в свои молодые годы. Традиция — состарившаяся ересь...