Игорь Адамацкий - Созерцатель

Неверие стояло между человеком и миром. Как только человек приходил в мир, он приучался не верить ничему кроме одной-единственной догмы, надгробию истины, и догма, как одинокий в пустыне, была бесплодна. Правда могла родиться лишь от соединения человека с истиной, и если такое происходило, то и правда повторялась несчетно и в тех же формах дрожащего желе, но к тому времени и истина иссякала, и человек оставался неверующим и бесплодным.

Если все окна тюрьмы освещены, это не означает, что там бунт мученичества, может быть, там — день ангела надзирателя, но и перемена в освещении не обязательно перемена к лучшему.

Жизнь ни на йоту не виновата в тех злобных и горьких словах, какие выкрикиваются по ее поводу, равно как и те, кто выкрикивают эти слова, не виноваты в том, что они выкрикивают, как и воздух, переносящий ругательства и стенания, равно ни в чем не повинен.

Причина всему — абсурдность жизнеустройства. Не имея права устанавливать законы, они законом устанавливают право, уравнивая преступников и судей, умножая и беззаконие, и бесправие. Следствие всему превосходство и главенство анализа перед синтезом, разъединение — перед соединением, частного — перед общим, мелкого — перед великим, преходящего — перед вечным.

...И в полночь неразумные выходят со светильниками без масла, и когда перед ними затворяются врата истины, они не могут бодрствовать, не ведая ни дня, ни часа исхода из тьмы внутренней.

...И лукавые, и ленивые, зарывшие серебро дарованной любви, уходят во тьму внешнюю, бездну плача и скрежета зубовного.

...И каждый страждет и никто не напояет, и странствует, и не дает приюта; и болеет, и не врачует; и заключает в темницу и не освобождает; и обнажает, и не прикрывает наготу.

...И так делает всякому от большего до меньшего.

Зеведеев осторожно приоткрыл дверь кабинета и пытливо и боязливо заглянул. Он не узнал меня, хотя и смотрел в лицо. Возможно, служебные серые очки изменяли мой внешний вид до неузнаваемости.

— Проходите, — сделал я движение рукой. — И садитесь.

Он подошел к столу и осторожно опустился на стул.

— Я по поводу своего отъезда, — начал он. — Моя отъездная карточка полностью заполнена на всех этажах во всех отделах, — улыбнулся он подобострастно и как-то льстиво.

— Посмотрим, посмотрим, — произнес я, улыбаясь и радуясь, что он меня не узнает. — Так. Стало быть, Зеведеев Иоанн, не так ли? Здесь все соответствует?

— Именно так, — ответил он, заглядывая мне в глаза и почти узнавая, но боясь самому себе признаться в этом.

— Вы, пожалуйста, успокойтесь, — ободрил я, — здесь никто нам не повредит и не помешает. Мы здесь одни, и даже голоса наши не доносятся ни до подвалов, ни до крыши. Расскажите, пожалуйста, о причинах вашего исхода из страны обитания. Как долго вы собирали факты?

— Пятнадцать лет! — произнес он с готовностью и гордостью. — Как только ушел на пенсию, сразу решил, что мне пора уходить, поскольку от меня все равно пользы немного. Зря только вдыхаю всеобщий воздух и перевожу общественные хлеба.

— Вам семьдесят пять, это значит, у вас все впереди, — пошутил я. — Вспомните, Ной в возрасте пятьсот лет родил троих сыновей. Вашей пенсии вам не хватает?

— Вполне, — тут же ответил он. — Даже остается. Остаток я перечисляю в общество воспомоществования страдающим выблядкам. В карточке есть отметка об этом.

— Это прекрасно, — сказал я с удовлетворением, — это вас превосходно характеризует с общественной стороны. Вы, так сказать, не гнушаетесь латать прорехи социального мундира.

— Кроме того, — заторопился он, — я отдаю свою кооперативную однокомнатную квартиру с лоджией и телефоном в фонд мира, и теперь живу на бывшей лодочной станции в прекрасно оборудованном сарае. Сплю в лодке, — захихикал он.

— Не холодно зимой? — я поддержал его смехом.

— Нет, — сказал он серьезно, — зима только начинается. И я сплю не один. Ко мне приблудился пес. Вот такого роста, — показал Зеведеев от пола и, подумав, прибавил роста собаке. — Вот такого. Лохматый. Умный. Как человек.

— Лодочная станция зимой — это изумительно, — подтвердил я, — много воздуха и озона.

— А летом! — воскликнул он. — Летом! Если мне не доведется уехать, если вы мне не подпишете карточку, то летом в сарае будет еще прелестнее. Полутьма, низкий потолок, паутина по углам, а в паутине дремлют блестящие паучихи. И где-то муха жужжит, — прибавил он, вспоминая задумчиво.

— Я полагаю, до мухи дело не дойдет, — сказал я солидно и доброжелательно. — Когда вы мне расскажете об истинных причинах своего отъезда, тогда я вас избавлю и от мухи, и от паутины. Может быть, вам не нравится наше правительство?

— Что вы! — возмутился он с таким сердечным нетерпением, что я сразу поверил ему. — Да я в восторге от вашего правительства!

— Это неестественно, гражданин Зеведеев, никто не может вполне быть доволен любым, даже наилучшим правительством. Ведь они не боги?

— Именно потому, что они не боги, — подтвердил Зеведеев. — Следовательно, они могут ошибаться, а мы можем их прощать.

А что более остального ценит человек в человеческом общежитии? — риторически возвысился он. — Всего более он ценит, когда может прощать. Тогда сам себе кажется могучим, добрым, великодушным и милосердным. Вот. Поэтому я вполне доволен нашим правительством. Их мудростью, широтой горизонтов, их безмерной заботой о народе, который счастлив как никогда. Даже их возрастом доволен. Возраст сближает всех.

— Хватит, — сказал я. — Остальное знаю сам. — И снял очки.

— Так я понял! — воскликнул Зеведеев. — Так и догадывался, так и предполагал, что это окажется вы, известнейший и никому не известный чиновник двенадцатого этажа. Мне еще в приемной пятнадцать лет тому назад говорили, что легче еврею попасть в игольное ушко, чем верблюду к вам на двенадцатый этаж. Простите, зарапортовался.

— Ммм.

— Я понимаю, — снова заторопился Зеведеев, — но факты! Факты! В них вся правда.

— По-слу-шай-те! — произнес я строго. — Неужели вы сами серьезно верите, что вы — родственник Иисуса Христа? — Я постучал пальцем в Зеведеевскую карточку перед собой на столе. — Тогда, может быть, вы вспомните, в чем была одета Мария Клеопова, когда стояла при распятии?

— Не помню! — быстро ответил Зеведеев. — Не помню. Но бабка в детстве рассказывала мне. А ей рассказывала ее прабабка и так далее в прошлое. Но я как раз собираюсь, если вы меня отпустите, побывать во всех тех местах.

— Но вы же не еврей! — воскликнул я.

Зеведеев улыбнулся умиротворенно.