Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ты так и не отыскал могилы своей бабки, — сказала она.

— Да. Там все застроено домами. Они уродливы и безжалостны, эти дома. Гораздо безнадежнее, чем прежние пустые места.

— Я встретила бабку и своего отца.

— Георгиевского кавалера, — вспомнил я.

— Да, всех, кого хотела встретить. Но ты собираешься встретить того самого Леню из морга, и потому часто ездишь в электричках, — мне показалось, что мать улыбнулась. — Но ты не прав. Ты не можешь хотеть отрезать ему уши. Иначе они перестанут петь всхлипывания зла.

— Это не человек, — сказал я со злобой, — это подонок и гадина. Его зачала не женщина. Его зачала грязная свинья в угарном блуде с жирным кабаном.

— Нет, — сказала мать так, что мне стало не по себе, как будто это произнесла не она, а кто-то за ее спиной. — Нет.

— Аз воздам.

— Нет. Тебе многое простится, только не это.

— Да, — сказал я глухо, — но ты помнишь того офицера, единственного человека, которого ты зарезала на поле боя?

— Я женщина. Я даю жизнь и забираю ее. То был враг, и я была сестрой милосердия. Я спасала жизнь одного офицера и вынуждена была убить другого, в другом мундире, мундире врага. Он хотел убить не меня, а милосердие. Но ты не можешь, ты не должен злобствовать. Тебе не простится неумение видеть человека во всяком человеке. Многое может проститься, только не это, только не это.

Я смотрел в глаза матери, сидевшей передом мной спиной к окну и странно видел сквозь ее глаза, удивительно прозрачные, видел какие-то далекие места, тихие и чистые до самого горизонта и дальше, куда хватал мой взгляд.

— Ты отпустил Зеведеева. Зачем?

— Он заслужил, — ответил я. — Заслужил муками несовершенства, горечью тоски по несуществующему.

— А если бы он упал?

— Нет, — ответил я, — там внизу металлическая сетка. Он не знал о ней. Или сетки не было, прости, это я сейчас придумал. Было другое: я увидел, что его вера в правоту превосходит его веру в реальность, и я верил в эту его веру больше, чем он сам в свою. Пусть уходит. Пусть уходят все. Людей становится слишком много и слишком много идиотов. Триста миллионов идиотов на земле. Остальные еще хуже. Раньше счет велся на поколения людей. Теперь на поколения ракет. Идет уже пятое поколение. Это безумие.

— Я знаю, — сказала она, — искупление еще не созрело. Но оно грядет. Теперь, когда меня нет в живых, ты тоже можешь уходить из страны и отечества. Я отпускаю тебя.

— Зачем? — спросил я с великой тоской. — Зачем? Человек взыскует, и нет ему ответа: где родина мудреца?

— Скоро утро, — сказала мать, — тебе пора.

— Да, мама, сейчас. Пока не миновал час молитвы. Один вопрос меня мучает, и никто не даст мне ответа. Когда Иисус сидел в пустынном месте вблизи храма, и привели к нему блудницу на суд. Иисус предложил первому безгрешному бросить в нее камень, и все постепенно разошлись, никто не мог счесть себя безгрешным, и она одна стояла у Него за спиной. Скажи, что Он пальцем чертил на песке?

Мать долго молчала, глядя на меня насквозь прозрачными глазами, лишь пространство за ее глазами потемнело.

— Придет время, и ты сам спросишь это у Него. Или у той, кто стояла за Его спиной.

В теплый вечер расстались мы прохладно. У калитки ее дома под пышной рыжей рябиной с тяжелыми кистями багровых ягод я по привычке привлек девушку к себе, она отстранилась. В дрожащей улыбке таилась трагическая белизна зубов, в больших глазах под высокими бровями — вопрошающая жертвенная святость.

— Что, — сказал я, — полнолуние в тебе бунтует?

— Не то. Не то. — Она сорвала ягоду, надкусила и бросила. — Нам нужно серьезно поговорить.

— Только этим и занимаемся... У тебя всё в порядке?

— Не волнуйся. Спокойной ночи. — Она толкнула калитку и, опустив голову, пошла по дорожке, выложенной красным кирпичом.

Помахивая рябиновой веткой, я прошел широкой темной улицей к шоссе и свернул к крутому берегу Невы. Было поздно, я не стал дожидаться автобуса и неторопливо пошел пешком.

Свет фонаря падал на воду, на середину реки, блестел узкими упругими дрожащими полосами, а дальше покачивался малиновый фонарь бакена, и было видно, как у другого берега кто-то неразличимый выгребает в лодке против течения.

Близнецов я сначала почувствовал, а потом увидел. Можно было уйти прямиком к шоссе, подальше от берега, а я шел и насвистывал, и смотрел, как снизу по реке из-за поворота выгребает игрушечный сверкающий пароход. Его верхняя палуба ярко освещена, там угадывается публика, ветер приносит музыку, она то затухает, то усиливается, пытаясь перекрыть едва наполненное пространство. Мужской голос поет про любовь, ветер обрывает слова и отбрасывает за корму.

Старший близнец сидел на берету под створой, указывающей крутой поворот в этом месте реки, — сидел, свесив ноги, обнимал какую-то подругу и втихомолку тискал. Младший близнец купался. Я слышал, как он фыркает в воде, хотя его самого не было видно — внизу темно и на воде плоско лежит тень от берега.

Когда я подошел, старший поднял подругу и поставил на ноги, слегка шлепнул ее ниже спины:

— Ну, киса, дуй без оглядки.

Он посмотрел, как она бежит, только светлая юбка трепыхается, как хвост перепуганной сороки, потом повернулся.

— Привет, — улыбнулся он и сплюнул сквозь дырку между зубов, вспоминая, как весной мы с ним схлестнулись на танцах.

Драться тогда совсем не хотелось. В те дни приезжала из Москвы девушка — на каникулы домой, и у нас начинались приятные дни, так что в животе замирало — «ты меня любишь и я тебя любищь», — и мне, понятно, было не до близнецов. А он раз толкнул меня плечом, потом другой раз, потом, подтанцевав, ущипнул мою девушку. Это он зря. Музыка захлебнулась, но контрабасист, как бывало в таких случаях, с грустью перебирал струны. Близнец выпрямился, посмотрел на парней за моей спиной, понял, что на этот раз ему не в жилу, выплюнул на ладонь сломанный зуб, улыбнулся и протянул мне:

— На, возьми. Потом вставишь.

Хороший парнишка. С тех пор он начал мне нравиться.

А теперь мы случайно встретились на пустынном берегу в половине первого ночи, в тишине, откуда утекали последние всплески мелодии проплывающего парохода.

Я потоптался на месте, утверждаясь крепче, нащупал ногой и отбросил камушек. Драться не хотелось, совсем не хотелось.

— Когда зуб вставишь? — спросил близнец.

Младший вылез из воды, и я краем глаза видел, что он застегивает брюки, просовывает руки в рукава рубашки, завязывает рубашку узлом на голом животе и лениво поднимается наверх.

— Сейчас некогда твоим зубом заниматься. Подождем, когда всю челюсть придется вставлять.

Я наблюдаю, как младший выбирается на берег, молча подходит к створе и начинает выламывать доску.