Игорь Адамацкий - Созерцатель

У каждого мальчика в детстве должен быть хороший знакомый или друг — индус, мексиканец, негр или инк. У меня был китаец с ласковым именем Хуай-Хуа. Он был сапожник, но вместо одной ноги носил деревяшку, напоминавшую внизу, на конце, черное свиное копытце, а наверху — под штанами и рубашкой — пристегнутое хитрыми черными ремнями.

Мы соседствовали. Мы жили на втором этаже в большой квартире с лепными потолками, огромными зеркалами и позолоченной мебелью, а сапожник жил в огромном полуподвале, где было полутемно и затхло и какие-то незаметные люди, которых я тут же забывал, потому что у меня был китаец. Моя нянька, рыжая Настя из-под Бежецка, часто вместо обязательной прогулки в Летнем саду оставляла меня у китайца, а сама убегала в кино с молодым пожарным, жившим во дворе во флигеле с девятью львиными головами. Настино кино продолжалось до вечера, когда она прибегала за мной в полуподвал, довольная, раскрасневшаяся, вела меня за руку через двор и просила ничего не говорить родителям. Но и без ее уговоров я бы не выдал китайца, которого мне запрещали. Потому что он был из страны, куда мне никогда не попасть, и рассказывал о чудесах и драконах, и учил складывать из бумаги кораблики, птиц, лягушек. И еще потому, что был непонятен и таинствен всем своим круглым темным мятым морщинистым лицом, широкой улыбкой с мелкими нехорошими зубами, как у ящерицы, и еще потому что для него из отцовского кабинета я таскал бритвенные лезвия и папиросные гильзы. Он был совсем другой, этот китаец, непохожий на отцовский мундир, пахнущий широкими кожаными ремнями, непохожий на руки матери, пахнущие лекарством, непохожий на Настю, пахнущую старым кислым пожаром.

Обычно он сидел на низкой прочной дубовой скамейке перед широким чурбаном с утопленной в него сапожной лапой и работал ножом, шилом, дратвой, молотком и деревянными гвоздиками. И рассказывал сказки о Бэйдзине, лучшем городе Поднебесной.

Мне он казался самым мудрым на свете, и однажды я сказал ему об этом. Он ощерил в улыбке неисчислимое множество мелких порченых зубов.

— Мудрость не оставляет следов, — сказал он, — поэтому ее ищут и не находят. И жизнь не оставляет следов. Поэтому нет жизни там, где есть мудрость, и мудрость не приходит туда, где селится жизнь.

Однажды за ним пришли три дракона в шинелях. В полуподвале все попряталось, кроме китайца и меня. Драконы вели себя так, будто меня и не было. Незаметно для себя я отполз в угол и смотрел на них. Драконы не произнесли ни слова, и мой китаец тоже, будто они заранее договорились молчать.

Уходя, он улыбнулся мне, а потом его деревяшка процокала по ступеням наверх и — мимо окон, соскальзывая на гладком булыжнике.

А потом я забыл его, но для меня он остался тем, кем остался, и лишь много позже он снова начал появляться на краю памяти, как будто я сидел в полуподвале за чурбаком и, выставив вперед деревяшку, смотрел, как он появляется в дверях и широко улыбается:

— Здаравствуй!

У меня щемит сердце, когда я вспоминаю его загадочную улыбку, когда смотрю внутренним беспощадным оком на свою судьбу — крошечный островок в море густой булькающей мерзости. Она полнится, растет, и скоро и места не останется даже для пятачка деревянной ноги.

— Хуай, где ты?

Когда я поведал приятелю о преследующих меня проблемах выбора, повергающих в отчаяние, он рассмеялся:

— Мне бы твои заботы! Если я не знаю, как поступить, я иду и спрашиваю птицу Воми.

И видя, что я молчу, приятель добавил:

— Птица Воми никогда не ошибается и дает правильный совет, независимо от размеров проблемы, будь то неоглобализм или выбор диеты на время великого поста.

Я согласился. Моя доверчивость ко всякой новизне превосходит любое разочарование. Разочарование преходяще, доверчивость вечна.

Хозяин птицы был, по-видимому, богатым сумасшедшим: все в его квартире — стены, полки и даже потолок — было занято часами разных эпох, стилей, конструкций, скоростей и так далее. И вся эта чудовищная коллекция тикала, скрипела, позванивала, но сам хозяин был глух — инкрустированный рожок висел на цепочке жилета.

Естественно, услуги птицы были платными — в прихожей на стене взывал к благодарности ящик с узкой прорезью для монет. Я кивнул. Люблю все, за что приходится платить. При этом ответственность лежит на другом. Бесплатны только образование и врачевание, потому что в результате не получаешь ничего, о чем стоило бы пожалеть.

Старик приставил рожок к своему волосатому уху, сунулся ко мне, и я проорал, что нуждаюсь в совете. Старик мелко закивал, и мы прошли в гостиную. Она тикала, скрипела, подмигивала и суетилась стрелками и маятниками. Посередине на массивной подставке стояла высокая и широкая клетка с птичьей мебелью — жердочками, сухими ветками, поилками, колокольчиками и яркими елочными шарами. Птица Воми напоминала герб Российской империи — размером с курицу и с двумя головами, которые терпеть друг друга не могли и отворачивались. Я оглянулся на хозяина.

— Понимаю, понимаю, — улыбнулся приятель, — интимный вопрос — интимный ответ, так сказать, тайна исповеди.

И он увел хозяина на кухню.

Воми говорила только левой головой, а правая, по-видимому, размышляла, потому что неожиданно и резко моргала, закатывала глаза и открывала клюв с узким розовым языком. Голос птицы был скрипучим, но рассуждения весьма основательны. Через полчаса я верил ей без тени сомнения.

Месяц спустя я был совсем спокоен и уверен в себе, прибавил в весе, по ночам спал крепко. Я настолько пристрастился к разговорам с птицей Воми, что, кажется, не мог и пары дней прожить без ее советов. Правда, это обходилось мне в кругленькую сумму, и пришлось найти дополнительную работу, но все окупалось уверенностью, без которой и камень не лежит на дороге.

Но все имеет свой конец, кроме того, что кончается иначе.

Когда в правительстве произошли значительные перемены, я узнал, что птицу Воми и ее хозяина истребовали в столицу. Теперь они тикают там со всеми своими хронометрами. Я-то сразу понял, в чем дело. Пусть кто-нибудь другой верит в новое мышление и конструктивные концепции. Я знаю, что за каждым замечательным проектом правительства кроется мудрый совет птицы Воми. Да продлятся ее дни.

Поначалу ничто не предвещало ничего хорошего. Всё так и началось. Как было. В школе, помню, стоял у нас зеленый одноместный корпус истребителя военного времени без плоскостей, и мы на нем отрабатывали первые детские навыки. Далее мой друг, превосходный пианист и авиатор, врезался в сопку в мурманских северах. А лет сорок семь тому назад в Мурманске зимой прямо на озеро аварийно сел пассажирский. Хвост отвалился. Одного пассажира выбросило в сторону. Когда подбежали к нему, он не шевелился. Однако оказался здоров, но мертвецки пьян, его приятели накачали еще в Ленинграде, и он не сразу сумел разобрать, что же стряслось. Затем бывали и другие события, и я стал бояться этих металлических птиц.