Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Так, понятно, — сказал Борис Тимофеевич, которому ничего понятно не было. — Понятно. Вот что, ненаглядная, к завтрашнему вечеру собирай барахло. Ничего лишнего. Самое необходимое. Сдается мне, что нам придется сматываться гораздо раньше. Во всяком случае, завтра я на работу не иду. Баста.

СИЛЬНЫЙ ВЗРЫВ ПРОИЗОШЕЛ НА ШАХТЕ... ПОД ЗЕМЛЕЙ ОКАЗАЛИСЬ ПОГРЕБЕННЫМИ... ЧЕЛОВЕК...

Дверь открыл сам художник. Он был небрит, слегка нетрезв и выглядел усталым. Широкий ворот мятой рубашки с отвращением обнимал немытую шею Симагина, лицо было опухшим, под глазами лежали тени беспорядочного богемного жизнепрепровождения; давно не стриженая грива не могла сдержать стремительно выдававшегося лба, и оттого весь вид художника, противоречивший мыслимым понятиям о чистоте и аккуратности, показывал, однако, что этот человек крепко держит за горло подругу-судьбу, не отступит ни перед какими ее фокусами и, если захочет, сможет выглядеть элегантным, как страховой агент.

Борис Тимофеевич переступил порог и попал в мускулистые массивные руки, они дружелюбно похлопали Бориса Тимофеевича по позвоночнику и за рукав повели в мастерскую. То была большая комната в восемнадцать с половиной квадратных метров, освещаемая большим эркером, откуда безжалостно лилось горячее послеполуденное солнце. Борис Тимофеевич на мгновение закрыл глаза, всем лицом и всем существом своим, впитывая жаркое солнечное тепло, и ему вдруг нестерпимо захотелось вернуться назад, в то апрельское утро, когда все это началось, и в еще более раннюю пору, когда все у него катилось своим чередом, с короткими привычными остановками в пути, и с острой жалостью ощутил, что возврата не будет и что ему, волею жизни втянутому в круговорот событий, не остается ничего иного, кроме как без страха и упрека идти к своему предназначению.

Борис Тимофеевич со вздохом открыл глаза и осмотрелся. Станок, трехногий стул перед ним, инкрустированный слоновой костью журнальный столик, два низких кресла, старый диван, у которого выпирали все пружины, и вместо ножек подсунуты кирпичи, огромный — от пола до потолка и в четверть стены — черный деревянный крест, черная резная этажерка, забитая набросками, рисунками, и множество картин, прислоненных к стене, сваленных на полу, скученностью и запыленностью напоминавших запасник музея, — вот и все, что успел заметить Борис Тимофеевич прежде, чем его за рукав подвели к старому дивану и усадили на выпиравшую горбом пружину.

— Однако ты, парень, спиваешься, — посочувствовал Борис Тимофеевич.

— Неужели? — удивился Симагин. — А мне кажется, что я и не начинал пить.

— Такая жизнь не доводит до добра.

— А какая доводит? — рассмеялся Симагин. — Доведет и бросит? А потом что с добром делать? У меня нет времени на добродетели, дай Бог в пороках преуспеть.

— Ладно, тебе жить. Зачем звал? — сухо спросил Борис Тимофеевич, вдруг вспомнив прежние обиды и твердо решивший больше не сносить ни одной.

— Экий ты прыткий, — улыбнулся Симагин, — посиди, я приготовлю антураж для разговора.

Оставшись один, Борис Тимофеевич прошел по комнатам, стараясь не задеть, не коснуться пыльных вещей и остановился перед станком. Холст запечатлевал натюрморт с жареной рыбой и глиняной кружкой. Задний план, — фиолетовая драпировка, цветущая ветка березы в молочной бутылке, оплывшая свеча в стакане и полупустая пачка «Авроры» были еще не прописаны до оттенков, набросаны в основном цвете, но рыба на широком блюде и глиняная кружка были выполнены настолько осязаемо реально, что ничего не оставалось, как протянуть руку. На ощупь рыба была теплой, а на вкус хорошо прожаренной. «Где он, проходимец, треску достает?» — машинально подумал Борис Тимофеевич и взял с картины глиняную кружку. Молодое, бодрое, энергичное вино защекотало в переносице и загуляло в голове. Улыбаясь, Борис Тимофеевич сел в кресло, поставил кружку на полированную столешницу и принялся обсасывать рыбий хребет.

Вошедший Симагин увидел пьющего Бориса Тимофеевича, медленно перевел взгляд на пепельницу, откуда торчал рыбий хвост, опасливо обернулся посмотреть на станок, обнаружил опустошение в картине.

В мастерской напряглась минутная тишина.

— Конечно, — сказал, наконец, Симагин, и поставил бутылку на стол. — Мне говорили, что ты все можешь, но я не верил.

— Извини, Коля, сам не знаю, как получилось. Картину испортил.

— Не стесняйся, чего там. С нами, ремесленниками, чем проще, тем убедительней. Еще напишу. Кружку я писал по памяти, теперь натура есть. Ты сиди спокойно, пока еще чего-нибудь не натворил.

— В плохих романах, — говорил Симагин, наполняя рюмки, — под коньяк полагается вести глубокие разговоры с тайным смыслом и подтекстом.

— Мне без разницы, — пожимал плечами Борис Тимофеевич, — со старым другом и помолчать приятно.

— Пей, — поднял рюмку Симагин. — За тебя. За будущее. За удачу.

— Повезла старуха, — проворчал Борис Тимофеевич. — Как будто у кого-то из нас есть будущее.

Однако задержал дыхание и выпил.

Симагин пододвинул тарелку с яичницей, оперся локтями о стол, смотрел, как Борис Тимофеевич тычет вилкой.

— Я знаю все, — сказал Симагин.

— Вот как? — удивился Борис Тимофеевич. — И что ты хочешь за это все?

— Не продается, — подмигнул Симагин. — Первое: ты вхож в будущее. Второе: ты бывал в домике на лужайке. Третье: ты способен материализовать вымысел. Четвертое: ты добр не по необходимости, не по принуждению, не по правилам игры в мораль, а по естественному влечению сердца. Следовательно, ты настолько свободен, что тебе не место среди нас.

— На что ты намекаешь? И при чем здесь ты?

— Все объясню. Хочешь еще выпить?

— Нет.

— Тогда угостимся. — Симагин перегнулся к этажерке, вытащил лежавший сверху плотный лист бумаги и положил на стол. На белом листе не было изображено ничего, кроме двух больших, с виду спелых яблок.

Борис Тимофеевич усмехнулся, снял с листа яблоки, одно подал Симагину, второе надкусил.

— Антоновка. По-моему, перележала.

— Да, — согласился Симагин, — рисунок старый.

— Забавно. Надо будет научить этому Лину. Тогда проблема ужина решится раз и навсегда.

— У Лины не получится. Ни у кого не получится.

— Жаль, — задумчиво произнес Борис Тимофеевич, — насколько жизнь тогда стала бы интересней.

— Санкта симплицитас! — воскликнул Симагин. — Воистину нищие духом наследуют мир. Ты уже давно мог не работать. С момента сокращения.

— Я не знал. И потом... не могу же я пользоваться тем, чем другие не могут воспользоваться.

— Ишь ты, праведник. А кто доносы писал?

— Я, — удрученно согласился Борис Тимофеевич. — И на тебя сочинил. Но, честное слово, там ни слова правды. Одно вранье!