Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Быть вдовой ее больше устроит?

— Лину я не оставлю, — повторил Борис Тимофеевич.

— Это меня уже не касается. Я сказал все.

ЗА МИНУВШИЕ СУТКИ В ДОРОЖНЫХ ПРОИСШЕСТВИЯХ ПОГИБЛО... ЧЕЛОВЕК...

Лина горбилась на кухне на чемоданах, смотрела перед собой невидящими глазами и беззвучно плакала.

— Мне страшно, Борис Тимофеевич, — всхлипывала она. — В доме так тихо, будто все умерли. В комнате что-то шуршит, покашливает и мне страшно.

Борис Тимофеевич встал перед ней на колени и ладонями вытер лицо.

— Ты умеешь принимать роды? — спросила она.

— Не знаю, — развел руками Борис Тимофеевич, — не пробовал, может быть, умею. Я знаю, что пуповину нужно перегрызть зубами, завязать узлом, поднять ребенка за ножки и шлепнуть по заднице, чтоб он закричал и набрал воздуха, потом ребенка надо вымыть, присыпать тальком подмышки и между ножек, запеленать и подсунуть к материнской груди. Очень опасны в этот период сквозняки, всякая простуда и переохлаждение. Правильно?

— Теорию ты знаешь, — сквозь слезы улыбнулась Лина, — а как все это получится? Я ведь тоже никогда не рожала, и мне так страшно, так страшно.

— Глупая ты, глупая, — приговаривал Борис Тимофеевич, гладя ее лицо, — все это делают, все — молодые и зрелые, красивые и дурнушки, храбрые и трусливые, умные и дурочки, и у всех это прекрасно получается. А ты у меня и молодая, и красивая, и храбрая, и умная, и все у тебя получится быстро и легко.

— Ты успокаиваешь, а мне страшно.

— Рассказать, как меня рожали? Мать — царствие ей небесное, добрая была женщина — никак не могла разродиться. То ли перекормила, то ли мышцы были слабы, то ли я сам не спешил на свет появиться, только мать уже теряла последние силы и последнюю надежду. И вот приходит главный врач больницы — огромный армянин с огромной черной гривой на голове, с огромными, черными от волос руками, откидывает простыню, видит синий живот да как закричит: «Ах, ты, так твою растак! Держите ее за плечи!» Перекрестился и сел на живот моей матушки. Я вылетел пулей. Еле поймали. Родился, да как заору на армянина. Он даже опешил. «Ты чего, — говорит, — ругаешься? Смотри у меня, а то ведь я могу и обратно затолкать!»

Лина перестала плакать и тихо терлась щекой о ладонь Бориса Тимофеевича.

— Ты сильный. С тобой ничего не боюсь. Ни жизни, ни смерти.

— Я ужасно сильный, — похвастался он, — со мной не пропадешь. Я держу жизнь за руку, а смерть за горло, так что руки у меня постоянно заняты. Зато голова свободна. Ты знаешь, у меня вдруг появилось за последнее время столько интересных идей и планов, что мне без тебя будет не справиться. И там, в нашем доме, мне понадобятся не только твои руки, но и голова. Я тебя очень люблю.

— Учительница умерла, — неожиданно сказала Лина.

Борис Тимофеевич вздрогнул и зябко повел плечами.

— Почему ты знаешь?

— Я слышала много шагов на лестнице и все были наверху.

Борис Тимофеевич поднялся с колен и прошелся по кухне.

— Отчего мы не уезжаем сейчас? — спросила Лина.

— Ах, как жалко!.. Да, конечно, как только стемнеет... Иначе нам не попасть на лужайку. Как жалко хороших людей! Ты что-нибудь кушала?

— Нет, я тебя ждала. Я боялась, что не придешь. А люди уезжают из этого дома... Когда тебя не было, я видела: подъезжали грузовики, люди грузили вещи и уезжали.

— И правильно делают, — задумчиво говорил Борис Тимофеевич. — У вещей своя власть над людьми. Но мы-то ничего этого не возьмем. Только то, что необходимо в самые первые дни. Я должен подняться наверх.

— Опять ты уходишь, а мне сидеть и бояться?

— Бояться тебе нечего. Через полчаса я вернусь. Закройся на цепочку. Если кто-нибудь придет, ты не открывай, а стукни в потолок шваброй, и я спущусь.

Он вышел из квартиры, поднялся направо и остановился перед старой, потрескавшейся, давно не крашеной дверью. Хотел позвонить, но передумал, потянул дверь на себя.

Гроб стоял посередине комнаты на трех табуретах.

Он подошел к гробу, отвел «воздух» от лица покойной, дотронулся до костяного желтого лба.

— Простите, — сказал он, — я был другом и не знал, что вам нужна помощь. Простите.

На лестнице послышались шаги и голоса, тяжелые, множественные. Дверь без стука отворилась. Вошли двое, по виду грузчики, — в синих комбинезонах и с длинными брезентовыми ремнями, какими обычно таскают мебель. Один из грузчиков, мордатый, кудрявый, улыбчивый, — то ли хмельной, то ли веселый, то ли с придурью, — игриво оглядел гроб, Бориса Тимофеевича и бодро спросил:

— Ну-с, господа хорошие, кого здесь нужно перевозить? Мы эт-то чичас мигом обтяпаем.

Он профессионально-безразлично обошел кругом гроба и постучал костяшками пальцев по крышке.

— А домовуха-то бросовая, из сырой доски, с брачком, не по ГОСТу... Н-да, видать, покойница бедновато жила. Или, может, в чулок рублики складывала? Кто ж магарыч поставит за вынос тела?

— Слушайте, вы! — крикнул побелевший от ярости Борис Тимофеевич. — Если вы тотчас не прекратите свои идиотские излияния!..

— Голу-убчик, какая встреча! — послышался голос от двери, и новое лицо — это был Сергей Алексеевич — вошло в комнату привычно, по-хозяйски. — Какая приятная неожиданность! — Сергей Алексеевич подошел к Борису Тимофеевичу, любовно взял за плечи и сам откинулся назад, чтоб лучше рассмотреть. — А я только-только думал, как бы мне вас встретить, и вот вы сами тут как тут, весь живой и по-прежнему добрый и милый человечишка! Как живете-можете? Больше живете, чем можете?

Борис Тимофеевич, оторопелый и покрасневший от такого напора, хотел было решительно возразить, но Сергей Алексеевич ласково похлопал его по плечу.

— Не вибрируйте, дорогуша, — а то моим молодцам придется вас увязывать. А, молодцы?

Мордатый придурок, забивавший крышку гроба дюймовыми, щепившими доски, гвоздями, ухмыльнулся:

— Эт-та мы могем.

— Да оставьте меня! — Борис Тимофеевич с гневом оттолкнул липнувшие к нему руки.

— А, какой бяка, — укоризненно покачал головой Сергей Алексеевич. — Мы со всем нашим расположением, а ты такая бяка.

— Перестаньте выкобениваться! Говорите, что у вас за дело, и я иду.

— Куда? Дачку на лужайке заселять? А это видел? — Сергей Алексеевич сделал неприличный жест. — Одиночка по тебе плачет, не райская поляна, а, молодцы?

Молодцы, закончившие дело, уже поставили гроб на пол, сели на крышку и услаждались мизансценой.

Сергей Алексеевич прошелся взад-вперед по комнате, заложив руки за спину, остановился у пианино, поднял крышку и проиграл несколько тактов турецкого марша Моцарта.

— Вот что, — сказал Сергей Алексеевич, глядя на Бориса Тимофеевича, — я вас-с-с давно засек. Все ваши связи-с. И черный чемоданчик, переданный художником, и все остальное. Вы поняли?