Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Еще бы, — хмыкнул Иван, — в городе миллион сумасшедших, и ни один не знает, чего он хочет на самом деле, а чего хочет в действительности.

— Да. — Сюзи свободным жестом вытянула из-за пазухи твердый клочок плотной бумаги, где крупные буквы предлагали: «сниму мансарду без всяких удобств, но с цейссовским телескопом». — Я оказалась единственной в городе владелицей мансарды без удобств, но с цейссовским телескопом.

Иван доел борщ, придвинул макароны.

— Ты чего не ешь? — строго спросил он, и Сюзи, испугавшись, быстро заработала ложкой.

Он подождал, пока она справится с борщом, спросил:

— Откуда у тебя цейссовский телескоп?

— С прошлого века. Дедушкин. Он любил звезды.

Иван кивнул, навертел макароны на вилку, сунул липкий комок в рот, жеванул пару раз, проглотил, снова навертел макароны.

— Почему ты назначила встречу здесь? Ты здесь часто бываешь? Ты бедная или нищая?

— Малоимущая я, — подняла она заблестевшие смехом глаза. — У меня маленькая-премаленькая пенсия. По болезни. Я душевнобольная.

— Замечательно, — промолвил Иван, проглатывая крохотную котлетку, спроектированную из сомнительных компонентов. — Это то, что надо. В стране придурков ум мимикрирует, чтобы не впасть в ублюдство. К тому ж, если душа нездорова, значит, тело крепко и незыблемо. У тебя это как происходит, — хронически, спорадически или приступообразно?

— Это так важно?

— Всенепременно, — хмыкнул Иван. — Это определит систему моих с тобой отношений. Если у тебя это происходит, тогда одна система. Если случается, — другая.

— У меня не происходит, а случается. А ты собираешься вступать со мной в ... отношения? — она смотрела с выражением сладкого ужаса.

— Да, но не в том смысле, как ты это воображаешь, и не в том, как могут подумать посторонние. Всякий строит свои отношения со всяким другим. Если ты душевнобольна, тогда тебя, по меньшей мере, двое, и я должен учитывать обеих, чтобы их не перессорить друг с другом.

— Меня двое кровных и есть еще третья, двоюродная. Иногда я ухожу в нее и начинаю видеть все сразу. Ты понимаешь? Вдруг ускользаю из «здесь» показываюсь «там». В непонятном, когда и насколько.

— Естественно. Я тоже часто бываю «там». Почему я тебя сразу узнал и перешел на «ты». Я надеюсь, мы иногда сможем «там» бывать вместе, если ты не возражаешь. Ты была в клинике у них?

— Да, дважды, пока они не отступились. Они пытались с помощью медикаментов перестроить меня, сделать похожей на них самих. Хотя зачем? Потомства от меня не ожидается, поликистоз матки, так что их популяцию изменить я не смогу ни генетически, ни идеологически, ни тем более физически, тварно. И они отступились. Потому что от меня не исходит никакой социальной опасности. Иными словами, никакой опасности для общества от меня нет. И они отступились...

— Понятно, — прервал он, насадил кусочек хлеба на вилку, вытер кусочком тарелку, начал пить компот и завершил питье в три глотка, так как обладал большой глоткой. Женщина смотрела, как он это делает, удивилась огромному своду глотки и подумала, что если бы глотка обладала им, он мог бы петь очень громко. — И когда они отступились, ты начала наступление, — сказал он сам себе. — Цейссовский, значит. Прошлого века. А компот-то перекрахмален. А ты чего не жуешь?

— Извини, есть в присутствии мужчины? Есть — это слишком интимное занятие.... Зачем тебе телескоп? Ты тоже любишь звезды, как мой дедушка?

— Да нет, особенной любви к ним не испытываю. Планеты и звезды — такие же объекты Вселенной, как люди, звери и насекомые. Разве что структурированы в разных системах отношений. Просто я жду посетителей... оттуда, понимаешь? — соврал он.

— Они тебе обещали? — загорелась она.

— Нет. Я знаю. Я сам вычислил.

— Я так и подумала, когда прочитала твое объявление. Поэтому и просила увидеться здесь и сегодня, когда соседи по ментальности проводят коллективную медитацию, и по радио предупреждали, они обещали городу искривление пространства, времени и причинности, и потому всем нам сегодня следует воздерживаться от дурных мыслей, слов и поступков.

— Попробуем воздержаться, — согласился он, разглядывая ее лицо.

— Что ты так пристально смотришь?

— Читаю.

— Язык понятен?

— Не всегда.

— То-то же, мораль, как в басне, в конце меня...

На улице вонь была страшная. Несколько дней перед этим стояла жаркая и безветренная погода, и теперь испражнения военной промышленности безвыходно скапливались в узких ущельях улочек старого города. Проходящие по улицам гоминоиды старались дышать неритмично и через раз, отчего их лица были припухлы, что, впрочем, придавало деловой вид.

— У тебя там тихо? — Иван скосил суровый взгляд на Сюзи, она подгоняла мелкие шаги к его крупному ходу, такая худощавая и беззащитная, как ему казалось, и не знала, куда приспособить свои руки, бесполезные и ненужные здесь, и потому размахивала руками смешно и трогательно. — Ты чего молчишь?

— Думаю.

Он посмотрел на нее с уважением:

— Нынче это редкое занятие. Когда придумаешь, дашь порадоваться?

— Да, — сказала она через пару минут. — У меня там тихо. Если, конечно, ты станешь думать внутрь себя, а не наружу. Иногда внизу во дворе чирикают дети и верещат воробьи, но это не те звуки, которые могут причинить боль...

Он не отвечал, и она продолжала:

— Больше остального на свете я боюсь музыки. Я от нее схожу с ума, даже не с ума, а становится страшно за всех людей, так жалко их, что я начинаю плакать. Поэтому там у меня нет ни радио, ни телевизора, — она хихикнула и кокетливо покосилась на него, — никаких удобств. Даже электричества нет.... Зато много свечей. Я там жила при свечах. Нет, вру. Одно удобство есть, газовая плита. Но зато за водой надо спускаться двумя этажами ниже, там есть труба в стене и кран. Там вода. Возможно, питьевая, не помню.

Они свернули на боковую улицу, она была шире, просторнее, но такая же серая и грязная. По улице навстречу двигалась колонна людей с транспарантами. Люди шли группами и переговаривались. Транспаранты покачивались в такт движению. На транспарантах были некрасиво выведены краской надписи — «Коммунисты — преступники», «Долой КГБ», «Правительство в отставку».

Иван остановился, придержал за локоть женщину. Они стояли, рассматривая людей в колонне. Сюзи вопросительно снизу взглянула в лицо Ивана:

— Что это?

— Это люди идут на митинг, — объяснил он терпеливо и важно, как абориген объясняет туристу местные обычаи. — Они несут свои слова, чтобы все знали, что эти люди говорят об обществе и мире. «Правительство» — это те люди, которые правят, чтоб мы не заехали в трясину. Что такое «ка-ге-бе», не помню. Об этом где-то говорили. Возможно, это какая-то шарашка, которая что-то делает за валюту. Сейчас все возмущены кооператорами. Да, вспомнил, КГБ — это название кооператива. А вот про коммунистов я читал где-то. Об этой популяции русских, кажется, говорили еще сто лет тому назад. В общем, это люди, которые говорят о справедливости, а сами живут на чужом горбу. Что-то вроде дармоедов и нахлебников. Это совершенно особенный выводок людей.