Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ах, как сладко! — простонала Алина, млея от восторга. — Сюзи, я умоляла его переспать с тобой, а он пролопушил... Слушайте, может, я одна скроюсь, а вы тут будете жить в кайфе, а, Сюзи? D'un commun accord...

— Иди к черту, — проговорила Сюзанна, утомленная силой мужских губ. Она погладила Ивана по щеке. — Я только-только начала тебя любить... Уходи, пока я не завыла...

— Твой дурацкий телескоп царапает по стенкам, и пыль летит мне в лицо, — ворчала Алина, спускаясь следом за Иваном по узкому проходу вниз, непонятно, куда. В руках девочки фонарь подрагивал, и яркий в темноту луч описывал сложные фигуры, а кирпичные ступени даже и не угадывались где-то глубоко внизу.

— Не шуми, старуха, — отвечал Иван, — иначе мы никогда не выпадем из этой кишки.

— Как ты думаешь, куда мы с тобой скроемся?

— Понятия не имею. Мне без разницы.

Наконец, лестница повернула направо, затем в другую сторону и закончилась на темной площадке. Старая, в щелях, дверь была заколочена большими гвоздями. Иван сделал рукой предостерегающий жест, прислушался. Кругом было тихо, только где-то далеко, как в ином мире, раздавался шум машин и еще какие-то рокочущие звуки. Иван налег на дверь, пробуя сопротивление дерева, поднажал, дверь распахнулась и повисла на одной ржавой петле, Рядом с дверью стояла машина, неброский обшарпанный «жигуленок».

Алина юркнула на заднее сиденье, за ней, просунув футляр телескопа, протиснулся Иван.

Водитель повернулся к ним резким, морщинистым лицом.

— Ну и трубочисты вы, — сказал он, — нате-ка, оботритесь, — он протянул им полотенце.

— О'кей, шеф, поехали, — Алина весело подпрыгнула на сиденье.

— Не торопись, девочка, у нас и так мало времени, — ответил водитель. — Слушайте внимательно. В багажнике — сумка с одеждой, пропитанием в дорогу. Заграничные паспорта на тебя, Иван Егорович, — водитель посмотрел в зеркало на Ивана, — и на тебя, Алина Ивановна, ты в его паспорте и теперь его дочь.

— Поняла, старуха? — спросил Иван. — Будешь меня слушаться.

— Assur ment, papa, — проворковала Алина.

— И еще билет до Гельсингфорса, — водитель продолжал смотреть в зеркало, — но вы выйдете раньше. На первой остановке после границы. Войдете в здание вокзала, не привлекая к себе внимания. Там вас будут ждать. Затем на машине отправитесь дальше.

— О'кей, шеф, поехали, — Алине явно не терпелось.

— Поехали, — скупо улыбнулся водитель. — Сейчас я вас заброшу в одно местечко, — помыться и переодеться, и на вокзал.

— Там осталась Сюзанна, — сказал Иван.

— Знаю. С ней все в порядке. Она задержит их часа на четыре, пока поезд переползет границу.

— С ней ничего не случится плохого? Они могут выломать дверь.

— Я сказал: все будет в порядке.

Когда Сюзанна захлопнула дверь в стене, тут же открыла свою сумку, извлекла противогаз — на случай, если ее попытаются взять газом — и магнитофон. Включила — не очень громко, недостаточно слышно, чтобы снаружи, за дверью, можно было понять, что в мансарде булькает разговор, то спокойный, то бурный, — мужской, женский и детский голос. Записана была какая-то пьеса, где герои никак не могут принять решение. Как только она поставила магнитофон ближе к двери, раздался настойчивый металлический стук в дверь. Сюзанна убавила громкость.

— Кто там? — четко произнесла она, как в анекдоте про попугая.

— Сюзанна Онисимовна! — позвал знакомый голос Синицына. — Откройте, пожалуйста! Мне надо поговорить!

Сдерживая смех, она приблизила рот к двери, спросила:

— Вы там один?!

— Конечно, нет!

— Вот и поговорите! — она рассмеялась и прибавила громкость магнитофона. Голоса заспорили. Снова убавила громкость. За дверью наступило молчание, оно длилось минут пять, и снова голос Синицина, ласковый и настойчивый, спросил:

— Девочка с вами?

— Да. Здесь. Алина, отойди от двери! — громко приказала Сюзанна.

— Сюзанна Онисимовна! Вы не имеете права задерживать чужого ребенка! У меня предписание прокурора изъять у вас девочку!

— Рассказывайте сказки вашим омоновцам! — рассмеялась Сюзанна — Девчонка отказывается выходить к вам! — и Сюзанна снова включила микрофон со спорящими голосами.

— Мы будем вынуждены взломать двери! — в голосе Синицына проблеснул металл.

— У меня полпуда взрывчатки! — прокричала Сюзанна. — Взлетим все вместе!

— Вы с ума сошли! Вы не можете рисковать ребенком!

— Я сказала: взлетим все вместе!

За дверью наступило молчание, такое долгое, что Сюзанне стало скучно. Она отошла от двери и принялась громоздить вещи на комод у окна, готовясь к длительной осаде.

Высокие белые чистые небеса плывут, плавясь, над степью, рыжей пряной травой, над горячим дыханием обездоленной скудости, над горьким жаром опустелого пространства, влекутся плавно с комариным звоном за край земли, за приплюснутые плешивые бурые холмы, где ждут, таясь хитростью и коварством, бессчетные полчища темных от злобы конников.

Егор перекатился на живот, поднял стриженую голову, вгляделся остро из-под выгоревших бровей — сердце сжалось чутким сладким страхом: привиделось — за дальними плоскими холмами мелькнуло тонкое черное копье с серебристым волчьим хвостом у наконечника. Мальчик осторожно подтянул отброшенную саблю в побитых голых ножнах, плюнул сквозь выбитый зуб густой слюной в пыльную редкую траву, позвал свистящим шепотом:

— Яш!

Старый осел не отозвался, он спал в трех шагах, раскинувшись на боку, вытянув изношенные, широкие и в трещинах копыта, равномерно дышал, вздрагивая большим облысевшим брюхом; толстая, обиженно вздернутая верхняя губа обнажала огромные желтые зубы; короткая седая щетина на морде топорщилась; сквозь редкие длинные ресницы полуприкрытого морщинистого века проблескивал гневно закатанный под лоб снежно-желтый глаз.

— Яш! — снова позвал Егор, всматриваясь напряженно в пугливую дрожащую даль.

Осел шевельнул ухом, сморщил нос, чихнул, открыл огромную пасть и громко, натужно зевнул.

— Тихо, дурррак, услышат.

Осел не ответил, напружинил живот и морду и, воздев копыта, перевернулся на другой бок, показав грязную холку, узкую облезлую спину и костистый хребет.

— Ну, скотина! — рассмеялся Егор. — С тобой навоюешься. С хода в плен уволокут.

Мальчик потянул из ножен эфес с обломком сабли, осмотрел тупое, в зазубринах, матовое лезвие, привычно-небрежно толкнул обратно в ножны, опрокинулся на спину, смежил веки и принялся вочеловечивать недругов, которым отмщение после взросления. Лениво думал, переставляя лики и обиды, и решил, что супротивников у него нет, и тогда равномерно начал подремывать, поддавшись плывущему неясному воспоминанию о будущем, как через годы они с ослом вырастут, и Яшка станет совсем старый, словно ком сухой свалявшейся шерсти, и пойдет на костылях, а у него, Егора, образуется собственная шарманка на широком ремне, а сверху на шарманке гадальная морская свинка вытаскивает из черного ящика серые аптечного вида бумажки с предсказаниями, как у однорукого на базаре, где Егору однажды бесплатным таком свинка вытащила судьбу, — сложные повороты жизни, хитрые тайноходные ужасы, большие удачи и любовь белокурой безмордой красавицы. Очнулся смехом: судьба представилась безмерной и знакомой степью, горячим пустынным небом, настороженными чуткими холмами, а что до белокурой красавицы, так это когда еще будет, да и на фиг она сдалась. Он пытался увидеть воображаемую принцессу, и выходила либо сказочная Золушка, либо дрыгонога трофейного фильма, длинная, голая и поет по-фашистски. И вдруг он вспомнил и присвистнул: утром должен был гнать корову пастись в заповедник, но забылся товарищами, а после умотнул в степь и, стало, предстоит бабкина дера. А завтра в кино крутят четвертую серию Тарзана, и раз монету не сшибить, тогда нужно сегодня перетолковать с пацанами, как рвануть безбилетным нахрапом, — цепочкой и — пальцем через плечо: билеты у него, а последнего вышибают за двери: иди, мотай, фулюган. Ты чего толкаешься тетка спятила билеты у первого товарища граждане сироту забижают зырьте люди добрые до чего тыловые крысы обнаглели.