Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Поцелуй меня на ночь, — сказала она. Он подошел и прикоснулся жесткими губами к ее лбу. В ее глазах копился затаенный, как признание, сон. — Сейчас, — проговорила она, погружаясь в забытье, — сейчас я поплыву... на серебряных... колокольных звонах...

— Бедный ты мой большевичок, — говорила горничная, выводя из гостиной в спальню Александра Вениаминовича, огрузневшего от выпитого.

Доктор, которого она только что выпроводила за дверь, пытался ущипнуть ее за грудь и всякий раз промахивался и, наконец, едва ворочая языком, проговорил:

— Золотко самоварное, вы сейчас ублажите хозяина...

— Без вас знаю, что мне делать, — сухо улыбалась горничная, — мне за все платят.

— И чу-удненько, — доктор покачивался, пытаясь ухватиться за дверной косяк, — у твоего хозяина... как результат вирусного дебилизма... есть проблемы не только в политике, но и в сексуальной сфере тоже... у него в спальне есть чудный прибор... мечта импотента...

— Всего доброго, — горничная решительно и твердо поворачивала доктора за плечи лицом к двери, — благодарим за внимание, приходите еще.

Она закрыла дверь и вернулась к хозяину.

— Вот так, потихоньку, — уговаривала она, придерживая хозяина за талию. Он шел с трудом: шаг вперед, два назад, принимался жестикулировать, но голову держал прямо и взгляд устремлял к неведомой цели и в словах не путался, и какую-то важную мысль хранил любовно, как личное оружие.

— Страх — это неопределенность, растянутая во времени, — говорил он. — Я так и объяснял этому мерзавцу. Страх — ежедневно возобновляемое отупление. Пигментные пятна души.

— Ну да, ну да, — ласково приговаривала горничная, подвигая его к спальне. — Небось, тайком целую упаковку умственных таблеток сжевал... Душеньку твою мы поскоблим, и никаких пятен не останется, — она протискивала грузное тело в дверной проем и побуждала к неразобраной постели с ярким малиновым покрывалом. — Сейчас мы тебя стриптизируем и покачаем, и поскачем.

— Ах, ты, моя всадница на волосатом коне, — он поворачивал голову, тяжело дыша коньяком. Покорно плюхнулся, помотал головой, удерживая внимание на предстоящем.

— Сегодня я слаб, — признался он, — мне тобой не овладеть. Тебе придется самой поработать.

— Конечно, большевичок, — она расстегивала его брючный ремень, — конечно слаб. Как всегда. Чем сильнее идея, тем слабее все остальное. Сейчас я тобой овладею. Раздену и оседлаю, — она с трудом стаскивала с него брюки. — И поскачем, и поскачем... вот так... разоблачили... теперь рубашечку...ты шею-то не напрягай, не бык ведь.

Покорный и голый, он распластался, раскинув ноги, на малиновом покрывале и смотрел, как горничная раздевается. Она с сомнением окинула взглядом признаки его мужского достоинства, потрогала, потрясла, пытаясь разбудить энергию, горестно поцокала. Признаки не были убедительными.

— Н-да, с таким прибором не навоюешься. Где твои доспехи?

Он слабо махнул рукой в сторону. Горничная выдвинула ящик письменного стола, отодвинула в сторону пистолет, заглянула внутрь, потянула красивую коробку, извлекла заграничный сексуальный прибор, похожий на зубоврачебный инструмент, приладила к признакам хозяина, неожиданно перекрестилась.

— Поехали, большевичок.

Александр Вениаминович, тупо храня любимую мысль, наблюдал, как отвислые груди женщины мотаются в такт движениям таза. Женщина была длинноногой и сухопарой, ее острые колени упирались ему в подмышки, но он терпел и дышал равномерно и глубоко, как на сеансе параллельного массажа.

Через полчаса, утомленный и отчасти облагороженный физиологическим сеансом, он обрел некоторую светлоту глаз и улыбался привычно кривовато, как в своем обкоме, когда распекал подчиненных.

— Большевичок, — просила она с приличествующей ситуации фамильярностью, — мне бы талончиков на умственный коктейль.

— Для кого? — строго спросил с постели Александр Вениаминович. — Неужели для тебя?

— Брат у меня в райкоме работает, — она, заломив руки застегивала насисьник, — у него с головушкой непорядок. Тот же вирус, что и у тебя, — она натягивала платье через голову и продолжала из-под платья глухо, как из-под савана. — Какая напасть этот вирус. Он хоть на детей не передается?

— Ты что, ребенка захотела? — усмехнулся хозяин.

— От тебя, что ли? — усмешкой ответила она. — Просто детей жалко.

— И на детей передается. Через генетический код.

— И ничем его не преодолеть?

— Можно ослабить, но уничтожить пока невозможно.

— Так что насчет талонов, большевичок?

— Возьмешь у секретаря. Но не более десятка. Это очень дорогое удовольствие. У партии нет таких средств, чтобы оплачивать всем лечение...

В квартире у Симеоновского моста было оживленно и приподнято: союз сумасшедших принял решение, и теперь оставалось разработать план и привести его в движение. В результатах никто из них не сомневался. Их оставалось четверо, Амвросий отбыл в Сибирь помогать тамошним сумасшедшим разрабатывать стратегию вытеснения дебилизма антивируса Фрайберга, хотя, конечно, такая стратегия была лишь полумерой. Правда, ослабляемые историей обширные области заражения большевизмом сокращались, но, тем не менее, вирус, инфицированный в население с детских лет, с ясельного бытия и далее в школе, был еще очень силен. Но надежда на улучшение возрастала: как установил Филолект, синдром социального страха, сопровождающий инфекцию, убывал, и если прежде — на случайную выборку — этот синдром составлял два десятка «пуго» единиц социального страха, то теперь всего два-три «пуго». С устойчивой тенденцией к ослаблению. Кроме того — это уже была область интересов Николая Порфирьевича — появились первые признаки возрастания духовного потенциала среднего слоя общества, и сказывались эти признаки в нескольких новых идеях в философии, эстетике и химии. Николай Порфирьевич также проанализировал три сотни новых песен, вошедших в обиход и в звучание за минувшие три года, и тоже высказался за решительное признание признаков возрождения.

— Главное — это тенденция, господа, — говорил Николай Порфирьевич. — Тенденцию не прикроешь президентским указом, она все равно скажется и опровергнет любые правительственные установления.

Попивая кофе с «эклерами», нежным баловством общества, ждали Сюзанну. Она должна была вот-вот появиться с последними данными о состоянии эпидемии и новейшими методами ослабления инфекции. И когда она появилась, все внимание, не жадное, не торопливое, но пытливое, было обращено к ней. И она появилась, преображенная чем-то радостным: походка ее, прежде утиная, развалистая и замедленная, как протест суетливому ритму жизни, теперь была упругая, легкая, и лицо ее освещалось изнутри счастливым предчувствием опасности, и на лице поигрывала улыбка раскрытой тайны. Она распахнула портфель и сгрудила на стол кипу бумаг. Торжественно оглядела лица присутствующих.