Белла Улановская - Осенний поход лягушек

Добровольное отшельничество. Жизнь одинокой старухи в опустевшей деревне. Мы говорим об отшельнике, о человеке, ведущем одинокую жизнь. Первые вопросы к такому человеку, как пишет Торо в «Уолдене, или Жизни в лесу»: «Чем я питаюсь. Не чувствую ли себя одиноким. Не было ли мне страшно».

Моя героиня живет там, где раньше была целая деревня. Вот как это выглядит теперь — небольшое поле, посредине ее дом и кругом лес на многие километры.

Как-то при мне она вспомнила — бабы ее спрашивали, как же она тут живет, не страшно ли ей.

— А если кто постукочится?

— А постукочится и уйдет.

Образ жизни ее лишен каких-либо экстравагантностей, и если не учитывать, что рядом нет болтливых соседок, он у нее традиционно крестьянский, она подчиняется тому же ходу вещей, тому же крестьянскому календарю. И хотя год за годом хозяйство ее сужается (сперва была отнята отцовская земля, а потом и собственный участок несколько раз урезался), все равно все дни ее заполнены, все равно она живет в этом распорядке земледельческого цикла.

— У меня как будто семья какая. Все мне некогда!

Теперь у нее есть только картошка, лук на огороде и кот в доме.

Вот ее разговор с забежавшим волком: «Копаю я огород. Бежит волк. А я думала собака. И говорю, не знаю, нет, собака, нет, волк. Весь сивой. Я вышла из огорода, разверла заворницы и вышла. Куда, я говорю, идешь! А он не понимает и опять бежит. Я его опять остановила. Он остановился и смотрит на меня, потом побежал к байны, сел на дороге у байны и сидит. Я туды к нему подвигаюсь, он отбежал к болоту у елки, сел и сидит. А я и говорю, сиди! Мне некогда с тобой разговаривать, мне надо огород копать».

Когда она говорит волку: «Иди, мне некогда с тобой разговаривать, мне надо огород копать!» — это разговор с соседом. Вот какие у нее соседи. Не болтливые соседки.

Нельзя сказать, что ей не с кем поговорить, не с кем слова сказать. Она не одинока. Диалог она ведет постоянно.

Вот она обращается к лесу:

— Здравствуй, мой жаланный.

Вот укоряет кота:

— Я другой раз скажу коту: «Сидишь, Вася, на печке, шел бы за водой!»

Вот она бранит самовар, который долго не закипает:

— Ну что так долго, пес! Вздумал пар иттить!

Дикие звери у нее почти ручные:

— Копаю я огород. Стоит лось, у елки тут недалеко, Вышла из огорода, поглядела. Так и блестит весь, гладкий. Я говорю: «Лосик, лосик, иди сюда». А он стоит, поглядел, поглядел на меня. Я ушла.

Звери ее не трогают, а наоборот — приходят, тянутся к ней, вот-вот заговорят. Как будто не прошли времена, когда отшельники разговаривали с дикими смиренными зверями. Лев, занозив лапу в зарослях тростника на берегу Иордана, приходит за помощью к отцу Герасиму, а оптинский старец Нектарий, у которого был кот необычайных размеров, говорил:

— Отец Герасим велик, у них лев, мы же малы, у нас кот.

Заправский отшельник непременно стремится к возможно большей независимости от мира, он даже гордится автономностью своего существования. Такого рода гордость мы найдем у Робинзона Крузо и встретим у автора «Уолдена».

Интересна у Торо некоторая снисходительность к бедному фермеру, ирландцу, который, несмотря на свой каторжный труд, не может предложить гостю чистой воды. Гость богаче — у него целое озеро.

Утвердилась в своей горделивой независимости и моя героиня.

— Я одна, — сказала она, — а посмотри в деревне, как они колотятся.

У нее есть свой ключ, находится он в достаточном удалении от ее дома, где-то на опушке леса, но она не спешит его показывать. Я заметила это, когда вначале вызвалась принести воды. Как я поняла, она этот родник таит.

Так случилось, что весть о гибели «Челенджера» прибыла в Бардаево вместе со мной.

— Американский корабль с космонавтами упал в океан.

— Акула рыба разобьет этот самолет и всех съест.

Единственным образцом печатной продукции в доме, во всяком случае лежащим на виду, был клочок старой газеты на подоконнике, она хранила его. Там была фотография разгона демонстрации и ареста ее участников в какой-то западной стране: полицейская дубинка в замахе, кого-то волокут по земле, кому-то заламывают руки. (Тогда такие материалы во множестве еще у нас печатались, своими дубинками еще не обзавелись, да и демонстраций еще не было.) Фотография вызывала у нее слезы и сочувствие.

— Я смотрю и плачу, — говорила она мне.

Эту картину насилия она соотносила со своей судьбой, с тем временем разорения, арестов, когда ее семья лишилась земли и имущества, была раскулачена вся ее родня, когда, как она рассказывает, на тех, кто не шел в колхоз, «сумкам об стол хоботили», когда «друг на дружку клеветали», чтобы завладеть добром соседа.

— Вот живет он бедно. А ты работаешь. А он шатай-валяй работает. Вот он и пойдет клеветать из-за сапог. На «черном вороне» приедут, оберут и увезут.

Об одном из таких завистников-доносителей из соседней деревни она так отзывается:

— Славный был живодер. Их там делая шайка была — они напишут, и людей забирали. У этих чиновников поозоровано, они, чиновники, все с сумками ходили, с портфелями. Ох, все-таки зла у людей!

И вот когда весь жизненный уклад был сломлен, отвергнув соблазн примирения со злом или оправдания его, она как бы берет на себя, заключает в себе скорбь народа о собственном бессилии и озверении.

— И сделалась мне печаль — уйти от людей, — так объясняла она мне то, что постепенно вызревало в ее душе.

Поразительная духовная сила моей героини воплотилась в ее сорокалетием отшельничестве. Чтобы противостоять безжалостной власти, она должна была лишить себя тех, пусть и жалких, благ, которые уже не могли быть у нее отняты.

Осознавая народное бедствие, столь глубоко отразившееся и на ее семье, как ниспосланное ей испытание (здесь и гибель мужа на войне), она и говорит о «бывшей ей печали — уйти от людей», понимая свое отшельничество как указание, печальную ей весть свыше. Возможно, что это понимание близко к такой, угаданной в свое время, черте народного религиозного сознания, как покаянная жертва, способность жертвовать собой «ради высшей правды».

Итак, ход времени для нее настолько замедлился, что оно как бы исчезло. Уверенная в конечной победе добра, свою жизнь она превратила в одно бесконечное ожидание.

«Беспорядица», «беспорядие» — ее скорбная оценка того, что происходит в пределах досягаемости отшельнического уединения, для нее это как бы знаки самораспада временно торжествующего зла.

Народ выжил. Об этом она рассказывает почти как о свершившемся пророчестве:

— Они думали, что никогда не помрут. Мы посадим людей, так люди-то и умрут скорей; а люди-то, которых сажали, они и сейчас живут, а кто озоровал, так он уж давно зарыт.