Белла Улановская - Осенний поход лягушек

Примирение невозможно ни с ними, ни с их наследниками:

— Вы ведь давили нас, я к вам не поеду. У меня здесь своя родина, своя родная сторона.

И кажется моей героине, что ее ожидания начинают сбываться, как бы настали сроки и вершится справедливый суд. Вот она дождалась смерти своего заклятого врага, одного из главных разорителей ее семьи, который «пошел косить, да один прокос сделал, да косу положил и в больницу — там ревил, жить хотел». У нее получается так, что смерть подстерегает его в поле, именно за работой, — нет и не может быть благословения его крестьянскому труду, а она «по-прежнему трудится, ей Бог помогает».

Печать проклятия лежит на всей деятельности разорителей, прошлых и нынешних:

— В деревне были такие люди, а потом они на этой земли-то, эти люди, повоевали. Теперь воевать нечего, выворочена земля с желтышом, теперь земля отощала и сами, как черти, в Удомлю уехали, им там каморки дали. Вот иду я по Удомли, — продолжает она, — и говорю: «Во проклятое-то место, и как здесь только люди живут». Да место-то, может, не проклятое, а начальство проклятое!

Но и народ, считает она, не смог избежать в какой-то степени этого проклятия:

— Народ сам себе враг. Народ худой в деревне стал, озверевший, и землю дадут — не будут работать, а вот сын мой, он нисколько бы не испугался земли.

— Скоро совсем все запустеет, — пророчествует она.

Когда я возвращалась из Бардаева от бабы Нюши, дядя Ваня вывез меня из леса и оставил на развилке дожидаться лесовоза, уже груженного лесом, на котором я должна была добраться до своей деревни.

Та же хозяйка избы, где я утром спала и отведала пирожков, зовет меня — зачем вам стоять, идите в дом, когда еще этот лесовоз пойдет, а я говорю — как же, я могу пропустить машину, — а от нас все видно, — мы входим в дом, она меня подводит к окошку, говорит — у нас одно место, откуда мы в окошко и смотрим, и оказывается, что это не просто место у окошка, хозяйка его начинает готовить. Меня усаживают прямо на телевизор, огромный с большим экраном, а телевизор стоит на высоком столе, и под ноги стелют рогожку, и предлагают взгромоздиться сначала на стол, потом на телевизор, прямо под образа.

Сижу в смущении от такого невольного почета, аккуратно поставив ноги на стол, время от времени переговариваясь с хозяйкой, которая в кухне за занавеской жарила рыбу, но отведать ее я не успела, потому что показалась машина где-то в чистом поле.

Отправляясь в такую дорогу, ты как бы превращаешься в странника. Все как бы происходит помимо тебя. Ты полагаешься на случай, и, хотя вроде бы получается, что отдаляешься от цели и образуются какие-то непреодолимые преграды, ты продвигаешься в нужном направлении, попадая все к новым и новым людям. Это и есть странноприимческая традиция, которая сохранилась. Где-то она, может быть, полностью исчезла, и это дает основание кому-то говорить, что деревня умирает. Но до тех пор, пока входишь в любой дом и знаешь, что тебя обогреют и примут, можно утверждать, что деревня жива.

— Вспомнишь про меня, — прощалась баба Нюша, — приедешь домой, расскажешь. Я весной огород копаю, а самолет летит потихонечку, а я гляжу, не там ли корреспондент на меня смотрит.

Бывает, все, что написано женской рукой, возьмут и сравнят, например, с вышиванием гладью.

Я тоже занялась традиционно женским делом, почему бы и нет, работой со льном.

Вот какая нить пойдет в повествовательную ткань, самая древняя и прочная, годная для облачения египетских царей и парусов открытия Америки. Если уж распускать паруса, то важно иметь под рукой благородную льняную парусину. Что может быть лучше льняных парусов для странствия по морю народной жизни.

Холсты, расстеленные на траве для отбеливания, сами по себе будут меняться.

Итак, наугад вынуть из сумки что вынется, как из туго спрессованного снопа, — потянешь одну, тянется и другая.

Наше сырье пересохло, переувлажнено, сорняки?

Эталоны — сверим по альбому цвета льна, светло-серое волокно без блеска, светло-серое с блеском. Такого цвета теперь не найдешь, и живем без эталонов. Чего напрядем...

Откроем хрестоматию: эталон — золотая осень, поищем хотя место, где написана эта картина, — вам укажет здесь каждый — это наша сорокинская пожня, пойдете от Островно на Сорокино, вот мостик через Съежу, чахлые березки так и не окрепли с тех пор, но цвета — солнце! река! золото! — нет прежних цветов, ни одного дня не выпало с просветом, а если и проглядывало — или опять листва не пожелтела, или побуревшая не то осыпалась, не то так и осталась под зиму (как все теперь вроде по недосмотру уходит под снег).

Вот он шаткий мостик неровного в настроении художника — направо золотая осень, налево хмурый день.

Что тут перевешивало, по-видимому, хмурый день, потому что стрелялся неуравновешенный художник именно здесь, на берегу Островенского озера. Сюда и прибыл безотлагательно его друг, извещенный о несчастий хозяйкой имения Турчаниновой.

— Баба Сю! Ты Чехова помнишь? — кричать надо в самое ухо горничной Турчаниновой.

— Чехонте? — переспросит она.

— Своя родина, привыкла, и по лесу пойду — везде знаю, — говорила мне баба Нюша из Бардаева.

Как-то раз ходила баба Нюша за брусникой.

— Набрала я корзинку. Вдруг с левой и правой стороны свистки. Пришел народ, а я боюся, прикорчилася за лесинки и все лежа брала бруснику, чтобы набрать корзинку и идти домой. Народ так и кипит. Мужичье. Свищут. Добрала я корзинку и все шла по болоту, боялась я этих мужиков.

Тут попалась мне клюква. Крупная, чернехонькие кочки. С избу местечко. Я разостлала платок и все в платок стала ссыпать. Набрала килограмма два, а всю клюкву не обрала и говорю — это я завтра приду и наберу. Я иду с клюквой, стемняется.

Вдалеке, вижу, не то человек, не то медведь. Я и говорю — не знаю, кто там. Это, я говорю, Мариша, наверное, берет ягоды, а меня не взяла.

Подхожу близко: «Эй, давай, пойдем, хватит нам!»

А он опустился вниз и давай воду в канаве пить, и вода булькала. Я и пошла мимо него по тропочке.

Во, Мариша вспотела, ягод бравши, ужарилася, что в канаве воду пьет.

Потом я пошла к Марише, к подружке, и спросила — это ты шла с ягодам, а меня не взяла, ты на Гладкий Бор ходишь, мне ничего не скажешь!

А она мне и сказала — что ты, Нюша, я позвала бы тебя.

Мариша, я догадалася, так это медведь!

Дубом шел, большущий, высокий, что человек с горбышкой, горбышка, как котомка, подвешена. Ягод наелся и пить захотел, пошел в канаву пить.

Если бы я на него наткнулась, он тронуть бы не тронул, а испугаться — испугался бы.

Это у меня на муравьев были бутылки поставлены. Подхожу я, а там медведь мои бутылки раскидал и в муравейнике роется.

— Ах ты черт! — кричу ему. — Сейчас старух напугал и меня тоже напугать хочешь!