Борис Дышленко - Людмила

Может быть, для того, чтобы осознать себя, нужно не верить в свое существование? Чтобы увидеть себя — подставить кого-то другого и тогда, может быть, ты почувствуешь, что это ты. Познать себя через другого. Этим приемом пользуются в доказательствах геометрических теорем, в уравнениях, почему же не здесь? Увиденное совсем не то, чем оно себя чувствует или могло бы чувствовать. Тогда же, в детстве, мне иногда казалось, что Прокофьев выше меня. Это оттого, что у меня не было ничего выше моих глаз, а у него были брови и лоб и русые волосы над ним. Свой голос я услышал на пленке намного позже, и, записанный, он был не тем, который я слышал до тех пор, потому что мой, естественный, был слышен мне изнутри. Но и услышанное тоже совсем не то, чем оно кажется тому, кто услышал, и когда из эфира донесся твой голос, Людмила, мог ли я поверить, что это ты? И когда я увидел твое изображение, мог ли я поверить, что это ты? Разве ты так чувствовала, Людмила, как я это видел? И еще тогда, на берегу ручья, когда поверженный, измученный ревностью, я срезал спиральки с непристойной фотокарточки, стараясь отделить его от нее, разве не от себя я хотел ее отделить, очистить, сделать недоступной, отдать... Но это было в детстве, и я же отделил ее от него, а его от себя, как она могла вернуться к нему? Ко мне. Значит, и ее я должен идентифицировать в других, бесконечно опознавать. Потому что она тиражирована во множестве экземпляров — ведь не только у нас с Прокофьевым были эти снимки. Знает ли она об этом? Даже если она существует.

Я рассказал ей, что видел ее тогда на берегу ручья. Тогда или тогда, какая разница, если это была вечность, утраченная вечность, Людмила, утраченная в тот самый момент, когда ты протянула руки, чтобы распустить мой галстук. После этого вернулось время, нет, не так, оно возвращается каждый раз, чтобы поместить прошлое между будущим и настоящим, оно тоже не имеет последовательности, оно разорвано, Людмила. Или оно было разорвано. Разорвано, а потом склеено, но не так, а в кольцо Мёбиуса, и поэтому прошлое оказалось между будущим и настоящим, и теперь я не могу определить, где ты, а где не ты и где я, а где тот, другой. Отсюда эта путаница, и отличить тебя от той, другой, которая тоже ты, я могу только по цвету берета — на тебе он голубой.

Ты шла впереди, и твое легкое платье, падая с плеч, струилось по твоей спине и по ногам. Цветной шелк, он струился и журчал, как ручей, а может быть, это журчал ручей, который протекал там, пониже, но мне казалось, что это твое платье журчит и струится, струится... В вырезе твоего платья твои загорелые лопатки были видны мне, и светлые волосы виделись не целиком, а лишь местами, там, где на них дрожали солнечные блики. Ты обернулась — и твоя улыбка на мгновение застыла и осталась так навсегда.

Листья трепетали вокруг, и от их повествующей дрожи летели запахи, перегоняя, мешаясь и сливаясь друг с другом, и неизвестно откуда вдруг прорезался одуряющий запах полыни, и от этого стал еще суше невозможный летний день.

Но женщина на берегу ручья... Она встала с полосатого самодельного коврика, но две светлые полоски на ее бедрах и груди были еще видны. Они уже не были белыми, во всяком случае, не такими, как на картине, но еще не исчезли на фоне загара. На ней не было берета, и мне не было нужды идентифицировать ее в тебе или в ком-нибудь другом. Она была сущностью без имени и принадлежности — сама по себе. Там и я был собой, не пытаясь подставлять какие бы то ни было значения. Просто я. Но это был миг, была вечность — не надо забывать об этом — не та, что наступает в результате окаменения и становится памятником, но та, которая собирает весь мир и тебя во мне.

Людмила подошла ко мне сзади и положила руку мне на плечо. Я обернулся и увидел ее слабо освещенное уличным светом лицо. Тень сетки была недостаточно резкой, чтобы походить на полиграфический растр. Она приложила палец к губам.

— Тихо, — сказала она, как будто мы были одни в высокой траве, и она собиралась развязать мой галстук.

Ее лицо с той улыбкой, которая сходит с него... Но ты знаешь, о чем я говорю.

Эта дама, моя соседка... Ей повезло: она не видела летчиков и не любила их. И она их не теряла. Хотя... Я вспомнил, что ее родители погибли под бомбежкой при освобождении Шастова — стало быть, от наших бомб. Так что у нее тоже была причина ненавидеть их. Мы стояли с ней на ковровой дорожке, той самой, по которой я когда-то провожал их в последний путь.

— Надолго в Гальт? — спросила она.

— Как получится, — сказал я, — не думаю, чтоб надолго.

— А вы заболейте? — сказала она. — Не упускать же случай. Роскошное место. Шастов рядом с ним просто провинциальная дыра. В свое время я туда часто ездила встречаться с одним своим знакомым. Он был сотрудник, он мне здорово помог.

Я понял, что за сотрудник — я знаю этот жаргон. Он помог этой даме, он был «красивый мужчина и порядочный человек». Он приехал из Ленинграда в составе специальной бригады, занимавшейся расследованием злоупотреблений в период культа. Да, реабилитацией он тоже занимался. И он сумел ей помочь: тоже с документами, с их прохождением в приемной комиссии, впрочем, ничего незаконного. «Но вы знаете, иногда где-то что-то надо подтолкнуть».

Помог. И, наверное, с удовольствием. Я подумал, что когда-то она была очень хороша. Когда-то, во времена фокстрота «Блондинка».

— «Блондинка», — сказал я, — вы помните этот фокстрот?

Она не помнила.

— Его играли когда-то в ресторане «Магнолия».

Она не помнила. Она достала золотой портсигар и предложила мне сигарету. Я взял.

— Подарок, — со вздохом сказала она, — золото тогда стоило копейки.

У каждого своя память. Я не поставил ей этого в вину: в целом, эта женщина была мне симпатична. Я спросил ее, что делает наш сосед по купе, и она сказала, что он читает журнал. Юноши больше не было с нами, и я почувствовал легкое беспокойство. Я, в общем-то, не склонен к излишней подозрительности, но когда везешь документы, существующие в единственном экземпляре, следует быть осторожным.

— Жили, — сказала моя соседка, — все было не так уж плохо. Влюблялись, танцевали.

Да, она имела в виду не только цены на золото. Влюблялись, танцевали, главное, что она была молода. Действительно, ведь не одни только летчики... По городу с тросточками гуляли блондины, в музыкальной раковине играл симфонический оркестр и сверкали россыпи звезд в черно-фиолетовом небе. Да, жили.

Я выбросил спичку в окно.

Дверь нашего купе отъехала, и сосед в синем спортивном костюме с журналом в руке, кивнув на ходу, прошел мимо нас по коридору в ту сторону, где через два вагона был ресторан.

Я подумал, что сейчас, когда соседа нет в купе, мне не мешало бы лишний раз проверить свой атташе-кейс. В конце концов, это была документация на то самое лекарство за которым охотилась банда, и указание доктора печатать ее в одном экземпляре было продиктовано, в основном, этими соображениями. Все-таки зря я похвастался тем, что еду в командировку: если бы мой сосед был заинтересованным лицом, он легко мог бы вычислить и все остальное. Я вспомнил своего знакомого незнакомца, увиденного мной через две платформы. Что могло означать его путешествие в Гальт? Если это по-прежнему слежка за мной, то неоправданно настойчивая — слишком громоздко. И он не мог заранее знать о моей командировке. Купил билет на вокзале прямо перед отходом поезда? Сомнительно. Кроме того он был одет в джинсы и майку. Я вспомнил светло-серый костюм, мелькнувший в толпе провожающих. Чтобы переодеться, он должен был иметь чемодан, значит, опять-таки нужно было обо всем знать заранее, а тогда зачем ему ехать со мной в одном поезде? Я подумал, не начинается ли у меня паранойя, когда я начинаю узнавать незнакомых.