Борис Дышленко - Людмила

И пока я не дорос до страшного и таинственного Гоголя, воспитательная литература о каких-то бдительных мальчиках и пограничниках с их умными собаками, была бы моим единственным чтением, если бы не подаренный Виктором «Гекльбери Финн», да сундук истрепанных «Путеводных Огоньков», которые он привез мне от Суворовых, соседей по нашему двору, в котором я больше не бывал.

Нет, все-таки однажды, но это было ночью, и мы все равно не смогли увидеть тот ничем не освещенный двор, мы пробрались туда, потому что наган, завернутый в промасленные тряпки, в клеенку и упакованный в жестяную коробку из-под Лянсинного чая, хранился там, в одной из глубоких нор сложенной из дикого камня стены в закоулке двора, за бывшей прокофьевской квартирой. Была звездная ночь, но ни одно окно не светилось во дворе. Прокофьев вытащил камень и, почти до плеча засунув руку в дыру, тихо сказал: «Есть». Мы так же бесшумно выбрались со двора и, пробираясь под белеющими в темноте стенами по ночным безлюдным улицам, вернулись домой. Там, за домом, в примыкавшем к нему набитом старым хламом сарае, между ящиком для каменного угля и дощатой стеной заранее был устроен тайник. В близком свете «летучей мыши» поблескивала вороненая сталь, поднималась и падала, щелкая собачка, и потертый барабан, поворачиваясь, сдвигался вперед. Мы не знали, кому, но верили, что когда-то мы отомстим за все, я и сейчас думаю, кому же мне отомстить? Ведь ненависть, как и любовь, тоже может быть одинока и свободна.

Мы оставили его в Гальте, этот наган, потому что он нужен был нам только там, в этом городе но это было позже, когда мы уезжали оттуда. Мы снова завернули его в промасленные тряпки и в клеенку и закрасили масляной краской щель по периметру жестянки, в которую мы его упаковали. Мы спрятали его довольно далеко за городом, куда не доходили курортные маршруты, в одной из пещер в районе Верхнего седла. Наш старый тайник, в стене из дикого камня в нашем старом дворе показался нам ненадежным, потому что в это время рядом — ведь это был почти центр — уже возводили многоквартирный дом для лучших людей района, и стена из дикого камня могла кому-нибудь помешать. А в той небольшой пещере, имевшей в центре естественную подпорку в виде источенного временем, почти круглого каменного столба, в одной из ее неровных стен, примерно на уровне груди оказалась удобная ниша с неглубокой ямкой, подходящей для нашей жестянки. Мы приволокли туда большой, пуда в два весом, камень, до тех пор лежавший у входа в пещеру, и в это время у нас уже было достаточно сил, чтобы поднять его и придавить им в нише наш клад, но пришлось подложить снизу еще один камень, плоский и длинный, чтобы та глыба не скатилась из ниши на пол пещеры. Потом мы серой глиной обмазали стыки и прикрыли ошметками росшего у входа лишайника, надеясь, что он приживется и здесь, но у нас больше не было случая это проверить, так что не знаю лежит ли еще там наш клад. Однако это было позже, когда мы уже собрались уезжать, а тогда он олицетворял нашу надежду на будущее, на возмездие, которое мы, может быть, когда-то совершим.

Но Виктор, его жена, библиотека, которую они больше для меня, чем для себя собирали, да и, наконец, просто детство, не то, что проходило в школе под гогот одноклассников и похоронный марш, а просто детство, поскольку я все-таки был ребенком, со всем, что полагается ему иметь — с улицей, побегами с уроков, стрельбой из лука, шалостями и запрещенными купаньями в море, — все это в конце концов привело меня в порядок, и несмотря на свою тайну, которую я, впрочем, тогда так и не смог сформулировать, я все же рос нормальным и даже жизнерадостным мальчиком, во всяком случае, сам я был в этом уверен. Виктор и его жена следили за тем, чтобы я был сыт, одет и здоров и чтобы у меня были деньги на кино — кинотеатр «Аванти», где перед сеансом оркестр в просцениуме перед экраном исполнял попурри из советских песен под общим названием «Русская Рапсодия», во всяком случае так объявлял благородный и красивый, похожий на Белинского со школьного портрета, длинноволосый барабанщик, и в оркестре, надувая щеки, и еще выше поднимая дугообразные брови, играл на своем корнете тот самый музыкант, который днем проходил мимо школы за грузовиком, и в «Русской Рапсодии» угадывались скорбные интонации Шопена, но может быть, моим одноклассникам во время траурных шествий слышались ноты из попурри. Меня это не смущало — ведь тех, кого провозили в грузовике мимо окон, я никогда не видел живыми. А этот трубач... Потом он перестал ходить с похоронным оркестром, исчез и из кинотеатра, а через несколько лет под звуки фокстрота «Блондинка», я однажды узнал его на открытой эстраде, на летней площадке модного в те годы ресторана «Магнолия». Но это было тогда, когда уже и в кинотеатре «Русскую Рапсодию» заменили фокстротом, и похороны для меня должны были закончиться вместе со школой, пока же этот музыкант в перерыве между сеансами надувал гладкие щеки над пюпитром и высоко поднимал тонкие, удивленные брови.

Нет, не все уж так было безрадостно. Были и девочки, детские влюбленности с трагическими мечтами, девочки из школы № 1, бывшей женской гимназии — впрочем, и мы все еще учились раздельно, — было две, между которыми я разрывался, еще не понимая, что иногда бывает и так. Одна красивая и спокойная с тяжелыми веками и чуть полноватым подбородком, дочь того моряка, у которого нам с мамой пришлось остановиться. Девочка, сидевшая на открытой веранде в инвалидном кресле-коляске — только там я ее и видел. У нее были каштановые волосы или волосы цвета красного дерева, как это называется? Я с грустью, со щемящей нежностью смотрел на нее и слушал, что она говорит. Или это был не я, а Прокофьев? Но это было в Ростове, когда меня еще никто не подменил.

А блондинка... Блондинка с тонкими, почти болезненными чертами и чувственным ртом. Но это было потом. На фотокарточках и в ресторане «Магнолия» и в бреду на берегу ручья. А это разве не бред? Чей бред? Мой или Прокофьева?

В то время Виктор работал механиком в многопрофильной городской шарашке «Горместпром», не вспоминал о своем морском прошлом, во всяком случае, вслух, другой бы, может быть, запил, но его не тянуло. На мои вопросы он отвечал уклончиво или говорил, что мне этого пока не понять, но я никогда не слышал от него лицемерного слова «ошибка» — он знал что откуда и не хотел мне лгать. Иногда мы, как раньше, ездили с ним на велосипеде к аттракционам, и там, наклонясь и упиваясь скоростью, носились вокруг военного кладбища, но пропеллеры на могилах летчиков больше не вращались.

Но я хотел восстановить последовательность, и вряд ли все началось с лекарства. То рвение, с каким светло-серый разыскивал ампулы, говорило о том, что он знал о его возможностях и, пожалуй, обо всем курсе. Откуда знал, это другой вопрос, но, видимо, его не удовлетворяло то, что он знает, и ему нужны были все материалы. Именно за ними он и направился на квартиру доктора, и у меня такое впечатление, что чему-то подобному я уже был свидетелем, какая-то мысль мелькала и проскакивала в моем мозгу, но я не мог зафиксировать ее.