Борис Дышленко - Людмила

Что-то беспокоило меня в докторской квартире, нет, не тогда, когда я был там, а теперь, при воспоминании о ней. Что-то и там было не в порядке, но я не мог вспомнить было ли это тогда, когда Людмила привела меня туда, или в другой раз, когда я пришел туда вслед за Вишняковым. Желтый конверт лежал на ковре, лицом вниз, желтый конверт с улыбающейся блондинкой... Эта улыбка — последнее, что тогда запомнилось мне, а дальше вслед за вспыхнувшим павлиньим пером я перестал существовать. Когда разбойники, сидевшие у костра в Шервудском лесу, вместе с костром отъехали в сторону, и я пришел в себя, этот конверт — как сказал мне доктор, пустой — лежал на открытом сейфе доктора. Нет, с этим конвертом все было в порядке — он не вызывал у меня вопросов, было что-то другое, кажется, мелькнувшее где-то еще, или что-то напомнившее мне, но тогда я не обратил на это внимания или оно еще не могло мне напомнить что-то другое, потому что о другом я не знал. Значит, это было еще в первый раз, но что же это было? Мелькнувшее... Платье, пестрое платье, мелькнувшее в подъезде, вот что это было. Сбой, нарушение последовательности событий, я говорю не о хронологической последовательности — она всегда двусмысленна. Прошлое и будущее в равной степени влияют друг на друга — я это уже давно установил. Но зачем ей вообще понадобилось уходить оттуда? Если ангелу все равно пришлось поднять руки, чтобы коснуться волос... Но может быть, это был кто-то другой, не светло-серый? Тот, всплывший из подсознания высокомерный малый с развинченной, негритянской походкой. Он взял из ячейки бутылку гаванского рому, так же, как и я. А до этого, еще до того, как я выходил, там, в комнате, у окна длинноволосые продолжали свою беседу, кроме них там никого не было. Взглянув на дверь, ведущую на балкон, я и там ее не увидел. Я как будто по ошибке потыкался в другие двери нигде не было заперто, но и блондиночки нигде не было видно. Кажется, исчезать — было ее правилом. Странно, я везде нахожу какой-то беспорядок, какое-то нарушение: у Тетерина, у Вишнякова, у доктора, у Торопова. Хотя нет, у последних, кажется, я никакого беспорядка не обнаружил, скорей, какой-то порядок. Было что-то общее в этом порядке, было что-то общее, принадлежащее им обоим. Странно и это, ведь я никогда не видел Торопова — откуда же мне знать?

А беспорядок у доктора? Беспорядок у Тетерина, у Вишнякова, у Торопова... В сущности, никакого особенного беспорядка не было, разве что у Вишнякова, но не об этом беспорядке идет речь. Везде что-то беспокоило меня, везде что-то было не так, как будто что-то не учтено художником в оформлении спектакля: не то чего-то не хватало, не то, наоборот, какая-то вещь по недосмотру бутафора оставалась из предыдущей картины, но везде что-то было не так, и это вызывало беспокойство у зрителя. Или не совпадало, как в киноленте, если бы она была склеена в кольцо Мёбиуса. А может быть, этот беспорядок был в моей голове после того, как ей так крепко досталось.

Но я предпочитаю сам заботиться о своем здоровье, а с доктором мы говорили о делах. Становилось очевидным, что ни один специалист не смог бы определить тему докторской работы, даже понимая назначение лекарства. Тем не менее телефонный звонок, призванный занять доктора на несколько минут говорил об обратном. Звонившему не стоило так близко подходить к этой теме. Это был прокол, которым я теперь собирался воспользоваться. Но если утечка информации исключалась, значит кто-то сам догадался о направлении докторских исследований. Как? Обратил внимание на странное поведение одного из его пациентов?

Я попросил у доктора список подвергшихся новому курсу лечения, а затем выписавшихся больных, и он обещал мне подготовить его вместе с выписками из истории болезни каждого, но пока я ехал в город Гальт с поручением, которое, по моему мнению, мог бы выполнить и один Прокофьев, однако после той встряски, которую я получил, мне необходимо было естественным путем привести в порядок свои мозги. Доктор это понимал.

Я высунулся из окна и горячий ветер растрепал мои волосы, как тогда, в душную сумеречную ночь на теплоходе, совершавшем прогулочный рейс, когда мы с Людмилой кричали друг другу пустые, ничего не значащие слова. А потом она спускалась по трапу вниз, в салон и так же она спускалась там в башне и также погружалась в ручей. Она убывала. Осталось только лицо со следами улыбки, той улыбки, которая сходит с лица... Но разве это что-то другое, Людмила? В жаркий полдень, когда навстречу горячему ветру тяжелый поезд мчит меня на юг, одно только твое тело, Людмила, и то только потому, что по нему прозрачными струями непрестанно стекает вода.

Ее светлые волосы струились вокруг загорелого лица и одна длинная прядь, завиваясь на конце, лежала там, где белым пятном начиналась ее грудь. Сухими пальцами я осторожно провел от маленького уха до плеча. Она поднялась на цыпочки: сквозь тонкое платье я почувствовал живую упругость ее гибкого тела; сжал ее — она откинулась назад. И когда она, обнаженная по пояс, иссеченная колеблющимися тенями травы, опустив руки вдоль тела, стояла передо мной, ее грудь наполнялась от дыхания, а лицо было серьезно и таинственно. Стиснув зубы, я тяжело смотрел на нее, и сердце с силой билось в обоих висках. Я до основания выдохнул воздух и вдохнул сухим горлом только жару. Зыбко всколыхнулась ее грудь, когда она протянула руки вперед, чтобы распустить мой галстук. Вся из солнечных бликов и теней, она дробилась, двоилась, и было невозможно удержать ее — я видел только широко раскрытые глаза, которые, казалось, шептали. Живая тяжесть упругой обнаженной плоти, упавшая мне в ладонь, и какие-то слова, произнесенные горячим шепотом, еще более горячим, чем трава, земля, чем воздух вокруг, и падение, похожее на вращение земли. Всем телом я впитывал ее наготу. Клянусь, она извивалась и билась, как в агонии, Людмила, а потом мы рассыпались, как будто разрыдались — и всё.

Я стоял в зарослях густой и высокой травы и, невидимый за сухими ломкими стеблями, смотрел. Она лежала на полосатой, плетеной, домашней подстилке, и ничего не было кроме двух белых полос на ее загорелом теле. Приподнявшись, она сняла что-то с голубоватого бедра, может быть пушинку, хотя тополя здесь уже отцвели, и с минуту, задумавшись, сидела на коврике, потом встала и медленно вошла в бликующую воду ручья. В тишине я смотрел, как вода покрывает, срезает с каждым шагом ее загорелое, пересеченное двумя белыми полосками тело: сначала были срезаны бедра и низ живота, потом весь живот, потом обнаженная грудь... Осталось только лицо со следами улыбки, той улыбки, которая сходит с лица. Я стоял на той стороне ручья, по ту сторону, Людмила.