Борис Дышленко - Людмила

— Разумеется, — согласилась Людмила. — Но они просто воспользовались. Можно сказать, украли из алтаря.

— Покажи мне этот алтарь, — сказал я. — Но если они не обещают царствия небесного, то ради чего мы должны быть честны, добродетельны, целомудренны?

— Ты сумасшедший, — сказала Людмила, а я сказал ей, что сумасшедшие часто обвиняют в этом других.

— Система доктора Смоля и Профессора Перро? — сказала она.

Я засмеялся: я представил себе доктора на месте Тетерина, доктора с диким взглядом и заросшего бородой. Я рассказал ей об этом, но ей это не показалось смешным. Она сказала, что, может быть, это было бы как раз справедливо.

Может быть, и справедливо — это с какой стороны взглянуть.

Потом продолжался, такой же туманный, запутанный, переходящий с одного на другое, без всякой последовательности и определенной темы разговор, но время от времени он снова возвращался к покойнику. Людмила сказала, что она никогда не слышала имени Полковой, и когда я описал его, сказала, что не видела, но знает, что не с ним у Стешина была назначена встреча. Она подумала, что, может быть, со мной, но я и сам так подумал. А что касается ампул, то ей было известно о них, но она не сказала мне, откуда.

— Если ты что-нибудь знаешь, — сказал я, — ты должна рассказать. Кто бы это ни был, шпионы или торговцы наркотиками, но это они убили Стешина, и если я даже не успею добраться до них, они должны знать, что информация распространилась.

— А та женщина в голубом берете, — спросила Людмила, — она тебя больше не интересует?

Не хотел бы я увидеть презрение в ее глазах, но я его и не увидел — только глубокую грусть и готовность.

Да, женщина, в голубом берете... Я снова попытался вернуться к той безумной идее, которую когда-то предложил мне Прокофьев на берегу ручья. Он утверждал, что где-то далеко, в каком-то северном городе, может быть, заграницей, где-нибудь в Стокгольме или в Копенгагене (в ту пору мне предпочтительней был Копенгаген, но сейчас я знаю, что это Стокгольм), на окраине города в какой-то больнице появляется сестра милосердия. Она переодевается в белый халат, сохраняя для непринужденности общения с больными все тот же берет, вешает на грудь стетоскоп... Так вот, я попытался вернуться к этой идее, но у меня ничего не получилось потому, что она не переодевается в белый халат и не вешает на грудь стетоскоп — у нее другая задача. Ее специальность душа, а не тело. Но здесь эта сестра милосердия та же, что и на поле боя — почему же на ней не может быть голубого берета? Ее милосердие — лечение души за счет тела. Это ее тело, она отдает его на поругание журналам, на поругание взглядам, на осуждение и приговор. Это жертва, которую надо принять. Она хочет объяснить, хочет доказать на примере, что все на самом деле не то, чем казалось, и для этого она должна обнажить свою плоть. Ей нужно раздеться и лечь и склониться над лежащим навзничь мужчиной, каменным изваянием, которое она должна оживить. Нет, и не для этого, ей нужно раздеться и лечь и склониться над этим мужчиной — он не каменный, просто поверженный, — но ей нужно было склониться над ним для того, чтобы серое стало серым, а голубое — голубым, чтобы он и некто третий, не изображенный, но присутствующий там, не принимали любовь за войну, а войну за любовь, — чтобы все стало на свои места.

Тот мужчина, рыцарь, вырастающий из каменного надгробья, он, конечно, не принимал любовь за войну, а войну за любовь, но он, как и тот, невидимый, третий, тоже мог заблуждаться относительно цвета, и внимание женщины, пытающейся преодолеть разделяющий их клинок, могло также относиться и к нему. Потому что я не хотел верить, что это делается только ради того, третьего, ради документа, который послужит в суде в равной степени и обвинению, и оправданию.

Я стоял в тени огромной магнолии перед одноименным рестораном, несколько столиков были вынесены из него и стояли на площадке, обнесенной сетчатой оградой, и сквозь сетку лицо хрупкой блондинки, за столиком и затылок сидевшего напротив мужчины были нерезки, как снимок, напечатанный в провинциальной газете, и на блондинке был голубой берет. Я усмехнулся. Людмила подошла сзади и положила руку мне на плечо. Она о чем-то спросила меня, но я не расслышал слов. Я обернулся и кивнул ей. Людмила взяла меня под руку и мы пошли вдоль сетки к ресторану, потому что выход во дворик был только оттуда. Я спросил ее, не болит ли нога, и она сказала, что уже прошло. Белое вино было холодным и терпким. Людмила вопросительно посмотрела на меня, но я не знал, что ей сказать.

Закончился бодрый и бравурный фокстрот «Блондинка», и мы с Людмилой вернулись за столик. Людмила положила загорелые руки на стол, на белую скатерть, через бледные хризантемы смотрела на меня. Я достал из кармана сложенный вдвое конверт и вокруг вазы с цветами по скатерти пододвинул его к ней. Она взяла его, смотрела на меня, что-то шептали ее побледневшие губы на загорелом лице, но она не стала заглядывать внутрь.

Le nan, la belte, la rein...

Но может быть, когда-нибудь я пойду в церковь, Людмила, и исповедуюсь, если я буду знать правду — ведь на исповеди нельзя лгать, ты это лучше меня знаешь, — и причащусь Святых Тайн, но это будет в самом конце, и я боюсь этого момента, потому что это буду уже не я. Может быть, к этому времени я окончательно превращусь в сварную тумбу с пропеллером — это самое страшное, что может случиться, и пока я здесь, я хочу заявить, я заявляю это и требую, чтобы это было оформлено соответствующим актом, да, я заявляю: находясь, в твердой памяти и здравом рассудке, настолько здравом, насколько это позволяет закон, я завещаю, что угодно и кому угодно, но обязую наследника, кем бы он ни был и что бы ни унаследовал, похоронить меня по любому предусмотренному законом обряду. Предпочтительно — с воинскими почестями, транспортируя гроб с моим телом на лафете или, если это дорого или невозможно по протоколу, похоронить меня на любом кладбище, которое еще будет функционировать к моменту моей смерти. Если же такового не окажется, то прошу предать мой труп кремации и поступить с пеплом в соответствии с установленным порядком или по своему усмотрению. В крайнем случае, — хоть я и ревниво отношусь к своим похоронам и хотел бы, чтобы они произошли, как можно более пышно — разрешаю при отсутствии иных возможностей выбросить мое тело на свалку на поругание нахаловским пионерам. Труп также может быть препарирован в анатомическом театре, а скелет в качестве учебного пособия выставлен в каком-нибудь классе, в этом случае желательно — в классе, где я учился, и поставлен лицом к окну, чтобы я имел возможность вместе с моими будущими одноклассниками любоваться на похоронные процессии, если дорога на гальтское кладбище все еще будет проходить мимо моей школы. Что угодно из перечисленного может быть исполнено или отринуто в соответствии с возможностями или желанием душеприказчика, кто бы он ни был, но завещаю под угрозой посмертного проклятия, а если эта угроза не подействует, то заклинаю всем для него (нее) святым и умоляю: ни при каких обстоятельствах, ни по велению сердца, ни даже начальства, ни из высших моральных соображений, ни в качестве осквернения, ни как признание заслуг не водружать над местом захоронения моего тела или праха пропеллер, двухлопастный или трехлопастный — все равно. Так же прошу ограду вокруг моей могилы не красить в голубой цвет.