Борис Дышленко - Людмила

И странно, мне почему-то все это видится в черном и белом, как в тех трофейных фильмах, названий которых я уже не помню, но в которых после потерь и расставаний справедливость все же торжествует и наступает конец, всегда один и тот же: играет симфонический оркестр под предводительством Стоковского и все слушают, мужчины в черном, женщины в белом — в черном и белом. В черном и белом.

Прокофьев — его музыку я особенно любил. Ее тревожное, металлическое, скрежещущее звучание, как скользнувшая по пластинке игла в открытом в южную ночь освещенном окне. Это была другая пластинка — она не имела никакого отношения к Прокофьеву: ни к тому, ни к другому. Кажется, это была модная в ту пору песенка про летчиков: не про наших, про американских или английских, разбомбивших дотла какие-то объекты, да, про них. Но она прозвучала тогда, как предупреждение, как напоминание о том, что в тихую ночь, в безмятежную беседу или в детскую прогулку на чистом снегу — в нашу жизнь — всегда может ворваться скрежет и визг. Но Прокофьев... И потом, в Ленинграде, я всегда любил слушать его один и не лежа в темноте, а сидя и глядя на черный вращающийся диск. Потому что это рассказ обо мне, о той игле, скользнувшей по граммофонной пластинке, на которой она могла оставить царапину, такую же, как падающая звезда на черном вращающемся небе, о дяде Ване Суворове и опять обо мне. И о Прокофьеве, и может быть, этого Прокофьева я люблю также за его имя, или того Прокофьева за его имя, за то, что о нем рассказала музыка, или за музыку, рассказавшую о нем.

Теперь, лежа на верхней полке тесного купе и вздрагивая от коротких, жестких толчков тяжело разогнавшегося поезда, уносящего меня все дальше и дальше от конкретных вещей и событий, я чувствовал гулкую монолитность вагона, как монолитность надгробья, на котором голый рыцарь лежит среди каменных складок сползшего покрывала, и сестра милосердия в голубом берете склонилась над ним.

От Шастова железная дорога забирала вправо, вдоль горной цепи, огибавшей обширный, впрочем, невидимый отсюда залив, побережье которого за последние два десятилетия было густо застроено небольшими курортными городами и поселками; скрытыми в глубине парков правительственными дачами и отдельными принадлежащими различным ведомствам и министерствам санаториями с их спортивными площадками, теннисными кортами и огороженными песчаными пляжами. Здесь пейзаж был живописней и богаче растительностью, но сейчас по обе стороны плавно несущегося поезда видны были только крутые темно-зеленые склоны, изредка прерывающиеся меловым или красно-бурым срезом. В этих местах добывали известняк и гранит, а дальше, за перевалом, находились огромные карьеры урановых разработок. Возможно, именно урану и была обязана своей живительной силой знаменитая на весь мир гальтская минеральная вода.

С внезапным грохотом мы ворвались в длинный пробитый в песчанике тоннель, и в темноте стала особенно полновесной громыхающая тяжесть поезда. Инстинктивно сжавшись, я ждал конца коридора в течение бесконечно длинных секунд, как в детстве, когда, соревнуясь с Прокофьевым, нырнув, я обнимал под водой поросшую осклизлым черным мхом бетонную сваю разрушенной немцами пристани, и считая и против воли ускоряя счет, выжимал последний воздух из легких, чтобы, выгадав еще несколько секунд, в конце концов выскочить на поверхность как поплавок и, отдышавшись, с разочарованием узнать, как на самом деле недолго длилась моя бесконечность. Вылетели, и вместе с ярким днем в уши ударила полная тишина, такая, что не было слышно даже стука колес; но скоро издалека с тонким, нарастающим, отчаянным криком налетел встречный товарняк, загремел, замелькал короткими вспышками просветов между смазанными серо-коричневыми звеньями и когда промчался и исчез, на несколько мгновений опять наступила тишина. И здесь наконец поползли мимо окна вечные, знакомые с раннего детства пейзажи. Горы теперь отступили, и только ряд поросших кустарником склонов тянулся по правую сторону поезда — по левую совсем полого они переходили в сухую каменистую долину, посреди которой параллельно железной дороге, вся в непрестанно меняющихся бликах, бежала среди белых камней мелкая и широкая горная речка. За ней кое-где, то ближе, то дальше, попадались небольшие группки раскидистых деревьев, может быть вязов, еще дальше, по вершине невысокого прибрежного взгорья — длинный частокол островерхих кипарисов, как будто за ними уже ничего не было. Речка и долина понемногу отдалялись от нас, а поезд медленно и натужно поднимался теперь в гору, и вдруг в разорванной цепи кипарисов ярко, как серебряная фольга, сверкнуло море. Ненадолго — здесь железная дорога плавной дугой снова уходила между гор, но уже не таких тесных, а раскинувшихся вокруг широкими лесистыми склонами. Замелькали небольшие станции с врезанными в склоны вокзалами из золотистого искрошившегося известняка, построенные в начале века частными владельцами больших дачных участков и до сих пор носившие их имена: Хлудово, Чухонцево, Генеральское. Здесь когда-то специально для них останавливались поезда — но уже во времена моего детства это была пригородная зона. Наконец, на этот раз внизу, под горой, снова показалось море, но отсюда уже не сверкающее, как фольга, а кобальтово-синее с сиреневой дымкой по всему горизонту. Некоторое время мы, казалось, очень медленно продвигались вдоль обрыва. Там, внизу, по берегу, видна была узкая, повторяющая все изгибы и бухточки белая каемка песчаного пляжа, потом море опять скрылось за невысокой горой; то здесь, то там по дороге, на склонах среди деревьев и кустарника стали попадаться небольшие огороженные каменными стенками и решетками затейливые особнячки. После Первой Колонии, которую я не узнал из-за нового выстроенного в виде ребристой коробки вокзала, дорога пошла под уклон, и поезд, притормаживая, отчего перестала чувствоваться его тяжелая инерция, стал спускаться в глубокую гальтскую, впадину. Я увидел старое Немецкое кладбище, сохранившееся до сих пор, среди фруктовых садов маленькие домики Армянского Нью-Йорка, расположенного в три яруса над асфальтированным теперь серпантином, многоэтажные блоки вновь застроенной Нахаловки. Внизу состав, как бы высвобождая накопившуюся инерцию, покатился свободней и тяжелей, и так медленно и гулко пронес меня по старому, переброшенному между двумя заросшими густым кустарником холмами мосту над Первомайской и Объездной, открыв обновленные, странно узнаваемые улицы, и за мостом под высокой озелененной насыпью, мимо железнодорожных строений и служб въехал на станцию и все медленнее и медленнее пошел вдоль высокого ровного перрона, пока бронзовая рука вокзального бога не остановила наш тяжелеющий ход.