Борис Дышленко - Людмила

Я спустился по Авиационной. Я не определял заранее маршрута и цели, но в конце концов непременно должен был оказаться где-нибудь в районе Абаса — просто весь город спускался к нему. Может быть, по пути я зашел бы в Каптаж выпить минеральной воды в свое время популярной среди гальтских курортников, а ныне известной на весь мир, как Виши или кисловодский Нарзан. Там же, в прилегающей к Каптажу галерее можно было посмотреть картины местных художников — я представлял их себе по прежним впечатлениям: всё марины и горные пейзажи или марины с добавлением горных пейзажей, иногда с белой скобкой далекого паруса и чайки, чайки... Может быть, я собирался совершить этот ритуал, может, нет, но в любом случае Абаса мне было не миновать. Я не надеялся встретить кого-нибудь из старых знакомых и не надеялся не встретить — мне было все равно. Этот город имел ко мне отношения не больше, чем любой другой черноморский курорт. Я шел по своей родине без всяких чувств, и эта свобода была мне приятна. И когда я оказался в одном из верхних скверов, где на месте существовавшего когда-то кинотеатра «Аванти» и памятника Сталину, уничтоженного во время борьбы с культом его личности, и это была жалкая, совсем не эффектная сцена, но это так, между прочим, — это место не вызвало у меня никаких воспоминаний, хотя я постоянно возвращаюсь к ненавистному мне детству по поводам, казалось бы, не имеющим никакого отношения к тем временам. А на этом месте возвышалась сейчас огромная новомодная склянка, опоясанная бетонной террасой, которая (склянка, а не терраса) называлась ресторан «Гальт». Естественно, самая большая «стекляшка» в городе и должна называться его именем. Возле ресторана большая бетонная площадка была почти вся занята одинаковыми, новенькими, разноцветными «жигулями», и от этого пестрого однообразия создавалось довольно приятное впечатление, как от какой-то настольной игры, впечатление, аккуратности, порядка, чего-то еще... Я подумал, не зайти ли мне сюда посидеть на террасе за стаканом вина, но когда я пью, я больше люблю смотреть на свалку, и я пошел отсюда опять вниз по огороженной каменным парапетом дорожке, спускающейся ярусами туда и сюда, туда и сюда. Да, я хорошо знал этот город, во всяком случае, то в нем, что нельзя было изменить, и ноги сами вели меня то каменными лестницами, круто спускавшимися от улицы к улице, то пешеходными длинными мостиками, переброшенными над улицами же от обрыва к обрыву, и, наконец, собственно улицами, узкими, кривыми, старинными, состоящими из прилепившихся к склонам домиков, двух или трехэтажных с фасада и соответственно на один этаж меньше со стороны такого склона; домиков наполовину каменных или кирпичных, наполовину деревянных из-за многочисленных балконов, террас и веранд; домиков, увитых плющом и диким виноградом, с удавленными глицинией стволами акаций, и над ними по склонам непроходимые заросли кустов и кое-где кипарисы.

Пестрая праздная толпа валила по центральной улице города от Колоннады к Абасу. Эта маленькая, находившаяся в самом центре и в самом низу, если не считать набережной, площадь так и не получила никакого официального названия, хотя как Абас постоянно упоминалась в гальтской газете еще во времена моего детства. Строго говоря, ее и нельзя было назвать площадью. Скорей, это был широкий перекресток неправильной формы и даже с закоулками. Он был образован четырьмя расположенными под разными углами улицами, так что ни одна из них не являлась продолжением другой. Одна улица (бывшая Старонемецкая, а с двадцатых годов Краснофлотский проспект), почти не спускаясь, вела к набережной; от того места, где я стоял, расходясь под довольно острым углом, поднимались в гору одна круче другой две улицы — налево Оборонная и направо к вокзалу Партизанский проспект; передо мной, через площадь, начинался широкий и горизонтальный бульвар, бывший проспект Сталина, переименованный в проспект Мира. Поднявшись по деревянным ступенькам к устроенному в полуциркульной каменной нише в ограничивающей гору стене киоску, я выпил из тонкого, высокого стакана ледяной и на диво вкусной воды с сиропом «крем-сода», которую (здесь ничего не изменилось) мужчина-продавец перед тем, как подать, помешал длинной, витой, серебряной ложечкой, и, спустившись назад, пересек площадь и пошел вдоль по бульвару. Собственно, это был не в точном смысле бульвар: длинный ряд невероятно пышных цветочных клумб, протянувшийся посреди проспекта. Слева и справа вдоль тротуаров до самого завода «Минрозлив», создавая впечатление бесконечности, уходили в перспективу пирамидальные тополя, за ними и еще за рядами подстриженных кустов покойно на высоких каменных цоколях расположились золотистые с широкими лестницами и террасами построенные в начале века особняки. Я шел не спеша посередине проспекта, вдоль цветника, время от времени прерывавшегося для перехода или разворота случайно оказавшегося здесь автомобиля, движение которых в этом месте не запрещалось, но во все времена из-за не желавших смириться и ходить по тротуарам курортников было ленивым и медлительным. Здесь, на одной из таких площадок, той, на которой когда-то был памятник Сталину, стоял красный «жигуль» с открытыми дверцами. Какой-то самодовольный тип в розовой рубашке сидел, развалясь, за рулем и нагло, как на свою собственность, смотрел на проходящих женщин через портрет Сталина, приклеенный к стеклу автомобиля изнутри. Мой плевок пришелся точно в усатую харю. Лакей (или бармен, кто он там был) дернулся и даже высунул было ногу в разноцветном ботинке, но я улыбнулся ему, и, может быть, моя улыбка показалась ему чуть-чуть жестковатой. Во всяком случае, он убрал ногу вместе со своим шикарным ботинком и даже ничего не сказал, даже не пробурчал про себя, только поморгал рыжеватыми ресницами на никаком лице. Я захлопнул дверцу, как книжку и пошел дальше. Мне было хорошо физически и морально — я потянулся. Солнце стояло в зените, но не так, как в Ленинграде, и я чувствовал, что родина начинает возвращаться ко мне. «Нет, Гальт, — подумал я, — если я еще не встретил своих сограждан, не думай, что я хоть что-нибудь забыл». Нет, не забыл, а если б забыл, то он бы напомнил обо всем через несколько десятков шагов. Там, где проспект завершался обширной площадью, на полукруге у завода «Минрозлив» я увидел массивную железобетонную стелу, украшенную поверху огромными гнутыми из металла и выкрашенными серебряной краской буквами:

Я сразу узнал эту широкую, плоскую морду с холодной жадностью в глазах, лицо человека, лишенного сомнений, лишенного переживаний, лишенного даже всяких желаний, кроме желания давить. Под этим портретом было написано: