Борис Дышленко - Людмила

Я снова спустился к Абасу, на этот раз другой дорогой, мимо Хлудовской больницы и моей бывшей школы. Теперь на ее переднем дворе, над каменной лестницей, поднимающейся к фасаду между двух высоких внизу и сходящих на нет, сложенных из дикого камня стен (потому что школа, как и большинство здешних зданий, была построена на склоне горы), на высоком, узком постаменте стоял бронзовый бюст великого писателя, окончившего ее, когда она еще была гимназией. Но я не стал задерживаться там. Спустившись двумя крутыми улицами, из которых одна была односторонней из-за ступенчатой, тоже дикого камня стены по левой ее стороне, я вышел к широкому и короткому мосту через горную, не достигающую высоких каменных берегов речку. Дальше, за пирамидальными тополями и кипарисами видна была Колоннада — один из входов в безграничный гальтский парк, а налево, к Абасу вдоль длинной, выстроенной в стиле «Модерн» галереи тянулись ухоженные клумбы, огражденные боскетами из подстриженных кустов туи. Ничто не изменилось.

На Абасе было так же людно, и редкие автомобили (движение здесь по-прежнему не было запрещено) медленно и бесшумно проплывали в пестрой толпе — никого это не раздражало и не удивляло. Вообще публика была настроена мирно и благодушно, и среди пестрых платьев, маечек и гавайских рубашек ни на ком кроме меня не было светло-серого костюма. Я подумал, что после тарзаньего крика мне можно отдохнуть.

Налево от того места, где я остановился три широких, расположенных полукругом ступени спускались к асфальтированной, уставленной столиками и стульями площадке, отделенной гранитным парапетом от глубокого (метра три) русла горной речки, сейчас мелкой и бегущей по каменистому дну. За речкой над трехметровой стеной из дикого камня — он был в этом городе везде, — поднимался высокий глинистый обрыв Кубанки, а здесь, в центре площадки бил фонтан. Так называлось и кафе — это название неоновыми буквами, сейчас не горящими, украшало киоск в левой части площадки. Там — небольшая, по нашим понятиям, очередь (человек шесть-семь, не больше), и хоть за каждым столиком кто-нибудь сидел, оставались незанятые стулья. Я подумал, и спустившись по ступенькам, занял очередь. Здесь стоял аппарат «espresso», такой же, как в ленинградском «Сайгоне», и так же, как там, девушка, стоявшая впереди меня попросила «двойной, полчашечки». Впрочем, выговор у нее был ленинградский. Я тоже взял «полчашечки» и занял свободный стул, прервав доверительную беседу двух местных тинэйджеров, распивавших бутылку белого вина. Один из них без всякого вызова, но и без удовольствия посмотрел на меня и молча уставился в свой стакан. Я сделал успокоительный жест рукой, и сказал, что сейчас уйду, и они так же жестами, как будто мы все трое были глухонемыми, показали, что я им не мешаю, и после этого продолжили свою беседу, в которой не было ничего секретного, а так, о философии, конкретно, о Ницше, о том, что тот подразумевал под мертвецом, которого тащил на себе Заратустра, и следует ли толковать эту притчу как разговор об опыте, от которого необходимо отказаться. Это странно перекликалось с моими давешними мыслями, и я лишний раз подивился универсальности этой притчи, однако я подумал, что мой случай еще глупее, так как я тащу на себе просто прошлое, даже не опыт. Но вообще, юные провинциалы были так же любознательны и так же полны надежд, поскольку дальше речь шла о планируемой поездке в Ленинград, где, как я понял, они собираются поступать в университет. А в общем, их планы меня не занимали, и я рассеянно скользил взглядом по лицам и фигурам посетителей, пока один, сидевший за столиком у парапета в профиль ко мне, брюнет в синем блэйзере не привлек мое внимание. Я сразу узнал его. Это был вечерний посетитель Торопова, тот самый, которого я встретил на лестничной площадке перед его дверью, и который на мои вопросы отвечал тогда кратким и уверенным «да». Что-то, не только блэйзер, выделяло его в толпе, он как-то не вписывался в окружающий пейзаж. Впрочем, там, на лестничной площадке, он тоже был не на своем месте — что-то в нем было не так. Я подумал: что он делает здесь? Мой собственный вопрос показался мне нелепым. Вот уж действительно странный вопрос: что делает человек в городе, куда приезжают именно за тем, чтобы ничего не делать. Отдыхает, сказал я себе. И все же здесь, как и там, он был каким-то чужеродным. Он допил свой кофе, докурил сигарету и встал. Я поставил пустую чашку на блюдце, надел солнечные очки и тоже встал. «Кто он? — подумал я. — Директор какого-нибудь предприятия, профессор консерватории или университета, ученый-ядерщик, секретарь райкома? Последнее вряд ли — эти не покупают картин. На военного не похож, хотя осанка твердая и прямая. Может быть, доктор медицины, как Ларин, — это больше подходит. Такой человек может позволить себе быть не таким». Человек в блэйзере прошел мимо, не обратив на меня внимания. Я дал ему подняться по ступенькам и пошел за ним. Даже если это совпадение, было бы не лишним знать, в каком санатории он отдыхает, а может быть, он сможет рассказать мне что-нибудь о Торопове. В разноцветной, расхристанной курортной толпе его просто невозможно было потерять, впрочем, как и меня, если бы кто-то стал следить за мной, но пока — я был уверен — за мной никто не следил: здесь, в городе моего детства я ни для кого не представлял интереса.

Идти пришлось недолго: здесь, сразу же за Абасом, на углу проспекта Мира и Партизанского, стояло эклектическое, богато украшенное лепниной пятиэтажное здание гостиницы. Когда-то она называлась «Гранд-отель», но, наверное, уже в тридцатые годы согласно веяниям времени это буржуазное название было заменено революционным «Интернациональ». Из-за богатой лепнины, высоких потолков и местоположения эта гостиница по-прежнему считалась самой престижной в городе, хотя на горах, окружающих уютный гальтский залив было за последние годы построено немало новомодных, сверкающих стеклом и металлом, (впрочем, не слишком уродливых, так как рельеф диктовал свои условия), и оборудованных современными удобствами коробок: санаториев и гостиниц.

Человек в синем блэйзере на минуту задержался у газетного киоска возле гостиницы, купил какой-то иллюстрированный журнал и пару газет, посмотрел в мою сторону (не думаю, чтоб именно на меня) и вошел в четырехстворчатую, вращающуюся дверь, а там превратился в полную обтянутую крепдешином даму с сумочкой и солнечным зонтиком в руках. Дама вышла и, осматриваясь, остановилась. Это явление напомнило мне цирковой фокус с ящиком.

Я выкурил сигарету, чтобы дать время моему «протеже», поговорить с портье о погоде и исчезнуть из холла. «Не в санатории, — подумал я. — Значит, не по путевке. И не по курсовке, потому что отдыхающие по курсовке обычно снимают комнату, а не номер в гостинице — это слишком дорого. Вероятно, командировочный и при этом крупная шишка, если ему оплачивают номер в отеле международного класса. Да, конечно крупная шишка — не всякий может позволить себе коллекционировать живопись. Видимо, серьезный человек, уровень моего босса». Тяжелая дверь втолкнула меня в просторный и прохладный холл. Дуб и тисненая кожа. Кутаная мебель, широкая мраморная лестница, с прижатой медными прутьями ковровой дорожкой цвета «бордо», налево стойка, за ней стенка ячеек с ключами. За стойкой полный и полный достоинства портье. Где-то когда-то я его видел, но он тогда еще не был полным. Я не стал вспоминать, где — в конце концов, Гальт не такой уж большой город. В холле, в одном из кутаных кресел, прикрывшись газетой, дремал какой-то пожилой мужчина. Невооруженным глазом можно было разглядеть в нем «топтуна». Нечего было охранять в этом городе, просто рабочее место для отставника. Усмехнулся. Подошел к стойке. Портье выжидательно посмотрел на меня. Я достал из кармана удостоверение, раскрыл. Я знаю, что в таких случаях, как правило, никто ничего не читает. Он перевел от книжки взгляд на меня. Я спрятал книжку.