Борис Дышленко - Людмила

Неподалеку от меня остановились два тинэйджера в джинсах клеш и таких же рубашках на выпуск. Отпили по глотку из своих стаканов, несколько секунд с отрешенным видом стояли.

— Ну как? — спросил один.

Второй молча кивнул.

— Только калики, — сказал тот, первый, — но это так, перебиться. Может быть, Фредди поможет?

Он достал из кармана рубашки пустую пластиковую упаковку от таблеток и показал ее товарищу.

— Вот так, — сказал он и швырнул упаковку в сторону урны, но промахнулся, и она упала на мраморный пол.

Он не стал ее поднимать. Поднял свой стакан и в несколько крупных глотков опорожнил его. Выдохнул воздух. Посмотрел пустыми, подернутыми прозрачной пленкой глазами через плечо товарища на меня, но, кажется, меня не увидел. Заговорили на специфическом жаргоне о «капусте», которую нужно достать, так как источник «не зверь, а дырка в заводе, и там стремно толкать по немногу, потому что тогда вяжется много шировых, а шировые народ не надежный, шировой за дозу расколется как пить дать». Мне уже был знаком этот жаргон, и я знал, что в отличие от «зверя» (подпольного торговца) «дырка» это источник в том месте, где наркотики хранятся законно, то есть больница или аптека, а может быть, химфармзавод. Но «шировые» — это меня удивило, потому что один показал второму упаковку из-под заштампованных таблеток. Это могли быть какие-нибудь барбитураты или кодеин (может быть, он выпускается здесь в таких упаковках) но уж во всяком случае не морфий, вообще ничего из этой группы — этого не бывает в таблетках.

На мальчиках были рубашки с длинными рукавами, но сами они выглядели вполне ухоженными и здоровыми. Судя по таким клиентам, «дырка» была не очень серьезной: что-нибудь вроде охранника или рабочего с конвейера — сколько он может там пронести? Они отнесли свои стаканы к мраморному барьеру и вялой походкой направились к многостворчатым стеклянным дверям. Я взглядом проводил их до выхода, отнес свой стакан. Потом подошел к урне и, наклонившись, поднял упаковку. Разровняв, порванную над пустыми гнездами фольгу, прочел популярную в нашей стране надпись «ANALGIN». Пожал плечами, бросил пустую упаковку в урну и вышел в парк.

Темнота на город упала сразу — я уже забыл, как это бывает, — и огни, которые смутно тлели до этого, вдруг заиграли анилиновами красками над сувенирными лавочками на площади, и женские лица в ожившей толпе стали загадочными и одухотворенными, как будто их включили вместе с этими огнями. И сразу из глубины всплыло это знакомое ощущение загадки, чуть ли не предвосхищение какого-то праздничного будущего, как когда-то, когда под доносившийся с открытой танцплощадки фокстрот «Блондинка» мы с Прокофьевым слонялись по городу и готовились войти в далекий, но уже готовый открыться для нас блистающий мир, — сейчас внезапно все это снова ожило, и где-то среди множества лиц на мгновение мелькнуло твое лицо, Людмила, но оно появлялось и тогда. Я потряс головой, чтобы сбросить наваждение, и сбросил — твоего лица больше не было здесь.

Над аркой пансионата тускло светился кованный фонарь под старину, второй такой же освещал блестящую черными стеклами закрытую дверь ротонды. Во дворе сейчас никого не было и шезлонг, в котором днем сидел старичок, был убран. Я прошел мимо сваленных у цоколя ограды бревен, завернул за угол этого игрушечного замка и, поднявшись по ступенькам, вошел в пустой слабо освещенный холл. Подумал, что в этом пансионате, по-видимому, живут одни старички.

За дубовым барьером, за толстыми на металлических штангах стеклами теперь сидела другая женщина, полная, лет за пятьдесят и очень почтенного вида. Я подошел и попросил дать мне ключ от номера тринадцать, если мой сосед еще не вернулся. Она ответила, что я должен показать ей документы, так как она видит меня в первый раз. Для этого мне пришлось вынуть из кармана руку, которой я придерживал там бутылку коньяку. Дама, сверившись с книгой, положила на барьер старомодную грушу с ключом и пожелала мне спокойной ночи. Кажется, она не заметила мою бутылку. Ничего страшного, конечно, просто не хотелось афишировать.

Я поднялся по лестнице на галерею — лестница была покрыта ковровой дорожкой, видимо, затем, чтобы приглушить звук моих шагов, но ступеньки скрипели. Про себя усмехнулся на это. Прошел в конец галереи. Свет из холла едва достигал рекреации, но лестница на третий этаж была освещена светильником бра над дверью моего номера. Поднявшись по ней, я немного постоял на площадке, посмотрел на поросший кустами кизила и акации темный склон горы за окном, и это мне что-то напомнило: так, впечатление, deja vu. Открыл дверь своего номера и вошел. Не стал зажигать верхний свет, а прошел через комнату к своей кровати и включил бра в изголовьи. Прошел к столу, вынул из кармана бутылку, поставил. Отодвинул стул, сел у окна. Подумал, что, может быть, зря не согласился на отдельный номер, потому что сосед, вернувшись среди ночи, может пожелать зажечь свет, и вообще хорошо так сидеть в одиночестве, в тишине. Посетовал на свой неуступчивый характер. Что сделано, то сделано. Сорвал металлическую крышечку с бутылки, выковырнул полиэтиленовую пробку, налил в стакан коньяку.

Ангела не было за моим окном. В беседе ангела должен был заменить мой сосед. Еще раз вздохнул.

«Ночь нежна», — вспомнил я Китса из Скотта Фитцджералда. Действительно, здесь ночь была нежна. Только ночи здесь и были нежны. В детстве. Нет, этот город не был городом моего детства, но у меня был долг перед ним, последний долг. Я приехал отдать его. Сейчас я понимал, что «казенная надобность» была лишь предлогом или удобным случаем отдать этот долг. А может быть, я и не понимал, а только чувствовал и желал этого, но это было не то желание, которое я стал бы загадывать на звезду. Сегодня я видел одного из достойных граждан этого города, одного из лучших людей района — ему я тоже был должен. Я был очень рад, что он не изменился — это могло бы затруднить наши отношения.

Я глотнул коньяку и закурил. Ночь была нежна и темна, и прохлада висела, как занавес между мной и окном, и небо было в алмазах — все было прекрасно.

Я вспомнил встреченного сегодня шведа. Опять подумал: что он делает здесь? Что он делает здесь, где никто ничего не делает? Это так, между прочим. Я подумал: откуда он знает Марину и Людмилу, откуда он знает Торопова? И Прокофьева. Впрочем, последнего он только описал — он мог его и не знать, просто встретить, как и меня, на лестнице или в квартире Торопова. А потом описал Марине, просто поинтересовался, так что Прокофьева пока исключим. Марину или Людмилу или Марину и Людмилу он может знать через Торопова, а с Тороповым он мог иметь дело как с художником, если сам он коллекционер. Вот именно. Я заметил, что мое логическое построение основывается на очень шаткой посылке, но скорей всего так, потому что я встретил его именно у Торопова, а Людмила... Она унаследовала его знакомства, в частности, знакомство с этим шведом. И с Прокофьевым, и с тем, светлым шатеном. Скорее, он унаследовал знакомство с ней. Ведь это он нашел ее, а не наоборот. Но чем же он тогда вынудил ее уехать с ним? Каким шантажом? Это должно было быть что-то очень важное, важнее, чем подписка о невыезде, которую для того, чтобы ее не выслали из Ленинграда, где у нее не было прописки, взял с нее следователь. После того, как мы со следователем устроили ей абсолютно легальное положение... Нет, то, чем угрожал ей этот светлый шатен (темный блондин, по выражению ее соседки), было что-то серьезное, что-то, чреватое для нее еще большими неприятностями, чем нарушение подписки о невыезде. Для нее. А может быть, для кого-то еще. И она плакала.