Борис Дышленко - Людмила

Но и этот журнал был всего лишь загадкой, которую мне удастся или не удастся разгадать. В самой мастерской, то есть в комнате, где он писал, все было, как будто, на месте. Даже присутствие там Людмилы было вполне объяснимо. Во всяком случае, объяснено, и даже если это объяснение было ложью, то и ложь, в конце концов, какой-то ответ. И она объяснима. А в целом, в его мастерской было так, как и должно быть в мастерской у художника. Ну, пожалуй, побольше порядка, но это уже постаралась Людмила. У Вишнякова же было что-то другое. Какое-то несоответствие между ним и его мастерской, как будто он со своим варевом был там не на месте, или что-то еще, чего там быть не должно. Картины, но они не вызывали вопросов, поскольку это были абстракции. Пианино? Даже если бы художник не играл, он мог держать его просто, ну, хоть на случай, если вздумается сыграть кому-нибудь из его друзей — они приходят к нему довольно часто, судя по количеству бутылок, скопившихся у него в мастерской. Да, вот это и было тем самым несоответствием. Наркоманы обычно не пьют. Но к нему ведь, наверное, заходят не только наркоманы. Хотя довольно странное сходство вкусов у его друзей, если это так. Может быть, в этом кругу не пьют ничего кроме гаванского рома? Насколько я знаю, пьют всё. Да, это действительно странно.

Ангел, который является ему, который появляется у него... Я, конечно, не верил, что это Людмила могла снабжать его наркотиками, да еще через Полкового. Но мы начали именно с него. Я спросил тогда Вишнякова: говоря об ангелах, не Полкового ли он имеет в виду. Если это ангел, то ангел смерти. Но и его больше нет — он мертв, и был мертв тогда, когда я спросил о нем, но художник мог этого и не знать. Впрочем, это и не важно — адрес он получил от Людмилы, вот тогда мне и стало ясно, какая у него связь с этим ангелом. Он приходил по его душу, а художник не отдал души. «Ничего вы от меня не получите», — сказал он. Он сказал это мне, но разве у нас с ним шла речь о душе? А о чем же еще, если я посоветовал ему лечиться? Но право, это не очень разумно, Людмила, обращаться к художнику за помощью в таком рискованном деле. Ведь рядом был я, чья профессия — заниматься чужими делами, и я готов был помочь, но именно мне-то она и не доверяла. Где теперь Вишняков, жив ли он? Наркоман, у которого куча пустых бутылок из-под гаванского рома в углу.

Ангел, поднявший руки над головой, чтобы коснуться волос. Ангел на фоне городского пейзажа. Но ведь он может явиться не только на фоне огненных перьев — его можно увидеть снизу в проеме стеклянной, с полукруглой фрамугой двери, выходящей на балкон.

Все это происходило в те дни, между смертью Стешина и его похоронами, и она была в трауре в этот вечер. Я пришел к ней, когда она еще не успела переодеться после похорон, но черные чулки оставались на ней и потом, когда я спустился из башни, и с пестрым платьем они составляли странный контраст. У нас был длинный разговор, полный намеков и недомолвок, а для того, чтобы она чувствовала себя спокойней, мне даже пришлось ей соврать, да нет, пожалуй, не соврать, просто так, деталь, уточнение, которое придавало достоверность сказанному, но странно, мне показалось, что именно эта деталь особенно напугала ее. Скорая помощь такая же машина, как и всякая другая, ее водит такой же шофер — почему он не может сбить человека? Я помню в моем детстве была такая шуточка: «Сама едет, сама давит, сама помощь подает». Но это я так, придумал на ходу: я на самом деле не знаю, что это была за машина. Но когда одно к одному — я понимаю, — каждое происшествие, случившееся поблизости, наполняется особым смыслом.

Да, это легкое, пестрое платье над черными чулками выглядело каким-то странным изыском. Среди ее пластинок не нашлось никаких шлягеров, я и не ожидал.

Она опередила меня с вопросом о Прокофьеве. Оказалось, что накануне он приходил. И опять пошли недомолвки и секреты, и я почувствовал неловкость, когда она предложила выпить за женщину в голубом берете. Я уже готов был признаться, что ничего этого не было, но тут она сменила тему. А вообще, ситуация показалась мне несколько комичной, и может быть, она заметила мою реакцию и только после этого сменила тему — не помню точно. А потом снова какой-то двусмысленный разговор, она никак не решалась открыться и отвлекалась на разные посторонние предметы: отрывала от грозди и разглядывала виноградины на тарелке, подбрасывала на краю столика коробок спичек, потом вдруг раскрыла томик Грина и удивилась, увидев там конверт. Вообще-то, действительно, довольно странно найти у мужчины конверт от дамских чулок, но в нем были не чулки — документы, те самые, с которыми потом вышла путаница, теперь они лежали в моем атташе-кейсе все в том же конверте.

Она положила голову мне на плечо. Я наклонился и поцеловал ее светлый затылок. Я почувствовал слабый запах от ее волос: пахло ладаном. Я спросил ее об этом. Оказалось, что она была в церкви, где служили панихиду по Стешину. Я удивился: в моем представлении образ покойного никак не вязался с ладаном и свечами, да и вообще в нашей жизни и в смерти тоже это нелепо. Людмила с сожалением посмотрела на меня и спросила, почему я так считаю.

Странный вопрос, Людмила. Здесь, в этом кольце, по ту сторону Добра и Зла, и глядя в небеса, видишь землю. Уж какая тут церковь? Она на той стороне, но там нет моей плоти, и нет плоти, чтобы быть с тобой, такой, какая ты есть. Я могу лишь бесконечно творить твой образ и только так познавать тебя. Потому что я здесь и не знаю истины, а может быть, не хочу ее знать.

Я спросил ее, верит ли она в Бога, а она о том же спросила меня. Она спросила меня: почему? Тоже вопрос. Нет, Людмила, у нас Его нет, здесь Его нет, только ангелы с пустыми руками и вечный мертвец.

— Но почему ты веришь им? — спросила Людмила. — Почему ты так истово веришь в то, что ничего нет?

Разумеется, она возразила. Рече безумец в сердце своем: несть Бога. Знаю, Людмила, знаю, что в сердце. Но мы всегда в сердце, Людмила. Нет умиротворения без святых. Конечно, наше общество пытается создавать свою мифологию, своих героев и великомучеников или, как нам говорили, образцы для подражания, но посмотрите, во имя чего совершались все эти подвиги. Оказывается, во имя социального равенства. Но мои тупоголовые футболисты сразу решили для себя этот вопрос, вернее, им даже не пришлось задумываться над ним — он был решен еще до их рождения, на генетическом уровне, и им не пришлось пережить никакого разочарования для того, чтобы спросить себя: а почему, собственно, я должен подражать сотворенным вами героям, а не вам, творцам этих мифов? Ведь вы совсем не так добродетельны, как ваши ОНИ. Ведь их жертвы и даже боготворимый покойник на самом деле принесены вашему обжорству.