Борис Дышленко - Людмила

Я сел в машину и, объехав здание вокзала, остановился у багажного отделения. Сдал в багаж чемодан. Было смешно сдавать такую поклажу, но я решил, что лучше не иметь при себе «шоколад», да и таблетки в харьковской упаковке мне ни к чему — сдал все это. Развернувшись, я по Краснодонскому проспекту спустился к площади у «Минрозлива» и медленно и вежливо проехал по проспекту Мира, пропуская то и дело переходящих дорогу курортников, к Абасу и дальше мимо галереи в сторону Колоннады, проехал два квартала вверх по улице, название которой забыл, но помнил, что милиция находится сразу за дворцом пионеров, огромным, краснокирпичным зданием с двумя островерхими башенками — когда-то я ходил туда (во дворец пионеров, а не в милицию) заниматься в изостудии рисованием. Я поставил машину перед отступившим в глубину сквера двухэтажным особнячком, украшенным несколькими табличками вокруг дверей, там же стояла еще пара «жигулей» и один милицейский «газик». На этот раз я запер машину.

Я поднялся по лестнице. Когда-то этот особнячок, наверное, кому-то принадлежал, и, наверное, здесь было уютно, но не на моей памяти. При Советской власти его, не считаясь с архитектурой, разгородили на множество мелких клетушек, с тех пор не раз и не два перекрашивали, но специфический милицейский запах въелся за эти десятилетия во все поры этого дома: и в дерево, и в камень, и даже в стекло. Но и в любом случае это было не из тех мест, которые вызывают ностальгию, и я пришел сюда не за воспоминаниями. Я прошел по коридору мимо двух закрытых дверей и полуоткрытой двери в паспортный отдел, кабинет Кипилы почему-то был рядом. Я не стал стучаться, просто открыл дверь и вошел.

Широкий и плоский Кипила сидел в глубине кабинета под портретом своего изящного тезки, за большим полированным столом. По эту сторону, немного сбоку сидел бледный и растрепанный с вытаращенными глазами Зигфрид. Я подошел к столу, посмотрел на Зигфрида.

— Брысь, — сказал я ему.

Зигфрид повернул вытаращенные глаза к Кипиле. Кипила кивнул. Зигфрид встал, сгорбившись, пошел к дверям, тихонько закрыл их за собой. Я бросил ключи на стол.

— Я пригнал твою машину, — сказал я Кипиле, — она в порядке.

Кипила ничего не придумал, кроме как сказать спасибо.

— Пожалуйста, — сказал я.

Я сел, закурил. Молча смотрел на Кипилу, думал, что мне с ним делать.

— Так что будем делать? — спросил я его наконец.

Кипила положил обе руки на край стола. Может быть, затем, чтобы я видел их.

— Хочешь, чтоб я его арестовал? — осторожно спросил он.

— Мелочь, — сказал я. — Это мелочь. Ты давно должен был его арестовать. А директор, а Маджид, а наш одноклассник?

В блеклых глазках Кипилы мелькнуло беспокойство. Как будто что-то шевельнулось в прозрачной воде.

— Одноклассник? — с надеждой переспросил Кипила.

Да, он боялся. И он надеялся что-нибудь выторговать.

— И директор, — сказал я. — Ты говорил, он твой друг. Этот парень, с которым ты иногда играешь в преферанс. Маковая плантация тоже не мелочь. Тоже наш школьный товарищ. Пацан, — усмехнулся я. — Ну а наш одноклассник, это уж само собой.

— Ты все знаешь? — спросил Кипила.

— Все, — сказал я, — но почему-то не от тебя.

— Ты ж не представился, — сказал Кипила.

— Ты обрубил здесь концы, — сказал я. — С самого начала. Ты сорвал операцию. Испортил работу ленинградцам и, если бы ты знал, кому. Я тебе кое-что расскажу, — сказал я, — и тогда ты, может быть, что-то поймешь.

— Хорошо, — мрачно сказал Кипила, — говори.

Он короткими пальцами вытащил из пачки «Малборо», лежавшей на столе, сигарету, хотел предложить и мне, но я показал ему свою, которая дымилась. Я затянулся.

— Ты думал, что все это игры на местном уровне, — сказал я, — но ты не учел аппетиты своих компаньонов, таких как Полковой...

— Погоди, — перебил Кипила, — Колесниченко не был моим компаньоном.

— Верно, я забыл, — сказал я. — На прямую не был. Но это дела не меняет, то есть в том, что касается аппетита, тем более, что был другой, с аппетитом не меньшим, чем у него. Ты знаешь, о ком я говорю — это как раз наш одноклассник. И он, — я усмехнулся, — наверняка не сказал тебе, что вывел это дело на международный уровень.

— На международный! — Кипила поперхнулся мягким американским дымом. — Значит, эти журналы оттуда? Значит, морфий... Это что, обмен?

— Вот именно, — сказал я. — Иначе для чего бы их заштамповывать в упаковки с надписью «Анальгин»? Здесь можно было бы продавать и обычный «сушняк». Неужели ты в самом деле не понимал, что это значит?

— Клянусь тебе, — Кипила схватился за горло.

— Не клянись, — сказал я, — это грех. Таблетки шли к Полковому в Ленинград. А куда оттуда?

— Куда? — хрипло спросил Кипила.

— В Стокгольм, — сказал я. — Туда из Ленинграда регулярно ходил паром. Теплоход «Академик Юрьев». На этом теплоходе у Полкового был свой человек. Это судовой врач Сурепко. У него была прямая связь с наркоторговцем в Стокгольме, а провезти наркотик под видом заштампованного в фабричную упаковку анальгина или еще чего-нибудь такого же... Не станут же таможенники проверять в медпункте каждую таблетку. Деньги от продажи поступали на счета компаньонов в одном из стокгольмских банков. Это были не слишком большие деньги по западным меркам и поэтому не привлекали внимания, но здесь...

— Клянусь, у меня никаких счетов на Западе...

— Это трудно проверить, — сказал я. — На твое счастье, — сказал я. — Западные банки строго блюдут тайну вкладов. Но в любом случае здесь хорошо просматривается цепочка: Учкен — Гальт — Ленинград — Стокгольм. Опиум-сырец, замаскированный под плитки шоколада, через Маджида поступал в Гальт, где на химфармзаводе его перерабатывали в морфий. В виде таблеток его заштамповывали в упаковку из пластика и фольги с названием какого-нибудь безобидного лекарства. Отсюда с курьером наркотик отправлялся в Ленинград, а из Ленинграда в Стокгольм. Оптовым покупателем в Стокгольме была некая Людмила Бьоррен, порнозвезда, в свое время проходившая у нас по статье шестьдесят четвертой — шпионаж.

Кипила молчал. Естественно, ему трудно было переварить эту новость.

— Часть оплаты шла бартером: порнографическими журналами, — продолжал я. — Естественно, вам нужны были деньги и здесь, а связываться с валютой гораздо опасней, чем с порнографией. Выручкой от продажи журналов Зигфрид должен был делиться с тобой. Судя по той партии, которую тебе пришлось у него изъять, это были приличные деньги. Но, как говорится, жадность фрайера сгубила. Зигфрид пошел на «левый» заработок — завел бизнес с глухонемыми. Может быть, в этот момент его прижал какой-нибудь должок или еще что-нибудь в этом роде. Так или иначе он это сделал. Когда железнодорожный мент вышел на него, тебе волей-неволей пришлось заняться этим делом. В Ленинграде удивлялись тому, как халтурно ты его провел, в сущности, обрубил все концы. Они ведь не знали, что ты сделал это намеренно. Теперь я понимаю, что значит быть первым в деревне, — я взял «Малборо» из его пачки. — Ну и сидел бы себе в деревне, — сказал я. — Ты здесь, Маджид в Учкене, директор у себя на заводе — хватит. Но ты ж понимаешь, что международными связями занимаются уже совсем другие люди. Что, жадность оказалась сильнее страха?