Борис Дышленко - Людмила

Нашего клада не было в коробке. Не было и промасленных тряпок, в которые он был завернут. В мутно-прозрачном полиэтиленовом пакете были упакованы четыре плитки шоколада «Ленинград». Я развернул пакет, вытащил из него одну плитку. Выдвинул из обертки твердый, упакованный в серебряную фольгу брикет. Разорвал фольгу. Нет, это был не шоколад, это не было даже похоже на шоколад, хотя цвет и трудно было разглядеть в свете «садящегося» фонарика. Это было похоже на мумиё, но это было и не мумиё — это был опиум-сырец, упакованный в обертку от шоколада.

Я стал видеть гораздо лучше. Ярче заблестела открытая внутренность коробки, и стали рыжими темные пятна ржавчины на этой светлой поверхности, и цвет сырца стал зеленовато-коричневым — все стало отчетливо видно в белом луче фонаря, более яркого, чем мой.

— Ну, как мумиё? — услышал я сзади довольно высокий, но твердый голос, в котором я узнал голос моего портье.

Я подумал, что, может быть, он приехал в том автомобиле, который, как мне показалось, проехал мимо пещеры, но, может быть, мне так показалось, может быть, тот автомобиль остановился где-нибудь неподалеку? Еще я подумал: с ним ли его пес, который показался мне таким добродушным при первом знакомстве, но, может быть, только при первом знакомстве?

— Все в порядке, — сказал я, поворачиваясь и пытаясь разглядеть хотя бы его фигуру, но — куда там — его фонарик светил намного ярче моего и он светил мне в глаза.

— Нехорошо, — укоризненно сказал голос позади слепящего пятна. — Я ведь не рекомендовал вас Маджиду.

— Ну, к чему эти условности, — примирительно сказал я. — В рекомендации не было такой уж необходимости. Мы с ним знакомы с детства: еще по школе.

Вообще-то, несмотря на слепивший меня луч фонаря я чувствовал себя достаточно уверенно. На этот раз банановой корки не было у меня под ногами. Мне показалось, что и Зигфрид почувствовал мою уверенность.

— Ну что ж, — сказал он. — Может быть, вы и правы, — фонарик в его руке качнулся. — Только что нам разговаривать об этом здесь? Давайте лучше выйдем на свежий воздух, а там уж и решим, как нам быть. Ладно, забирайте свое мумиё.

Я подумал, что в этом есть резон: во всяком случае снаружи я смогу лучше оценить обстановку. Я повернулся со своим уже «издыхающим» фонариком и, положив его на камень, закрыл коробку. Я еще успел удивиться, когда она взорвалась в моих руках и рассыпалась в брызгах оседающего фейерверка.

Было холодно. Я попытался открыть глаза и вместо этого моргнул. Тогда я понял, что они открыты. Видимо, я открыл их раньше, чем понял это. Все равно я ничего не видел — кругом была абсолютная тьма. Я ничего не понимал и даже не помнил. Я только чувствовал, что моему телу очень неудобно. Я попытался переменить позу и не смог: что-то держало мои руки и ноги. Я был согнут вокруг чего-то твердого и неровного, насколько можно было меня согнуть. Запястья моих рук были схвачены чем-то твердым — я догадался, что это наручники. Ноги тоже были стянуты, но, похоже, что просто связаны. Я попытался разогнуться, но не смог — я был натянут, как лук. Теперь, убедившись, что мне не освободиться, я начал думать. Никогда раньше мне не приходило в голову, что способность соображать зависит от положения тела. Очевидно зависит, потому что сейчас, прежде чем что-либо понять, я должен был сначала оформить свою мысль словами. Поднапрягшись, я предположил, что обернут вокруг того самого каменного столба в центре пещеры. С виду что-то вроде сталактита, сросшегося со сталагмитом, но на самом деле просто каменный столб. Я уперся в эту мысль, как в стенку, и, казалось, целую вечность не мог преодолеть ее. Наверное, десятки раз я повторял себе, что обернут вокруг столба, не спрашивая себя о том, как это случилось и что меня держит. «Соберись, — сказал я себе. — Соберись и подумай, что делать». Поерзав подбородком по груди, я убедился, что на мне нет галстука. Потом я сообразил, что, видимо, галстуком связаны мои ноги. «Так, — сказал я себе, — связаны ноги». Хорошо, хоть кто-то, наверное, Зигфрид, расстегнул воротничок моей рубашки или, может быть, случайно оторвал пуговицу. Другим концом галстук был крепко привязан к цепочке наручников — эту догадку мне тоже пришлось сформулировать, прежде чем понять. Пошевелив пальцами, я понял, что мне до узла не достать. Они могли бы связать меня «лягушкой», но так, пожалуй, было даже надежней. Я это оценил. В этой позе ноги были напряжены и болели суставы. Я попробовал пошевелить ступнями связанных ног. Чуть-чуть это получалось, но, в общем, ничего не давало. Подумал, долго ли я здесь лежу. Я повернул голову и сейчас же почувствовал острую боль в затылке. Бедная моя голова. Надо ж было так глупо подставиться. В конце концов, я мог бы сначала немного помять Зигфрида, а уже потом разговаривать. «О чем с ним разговаривать? — сказал я себе. — Ведь ты и раньше знал, что он просто «шестерка». Мальчик на побегушках, который иногда приворовывает у своих хозяев. Время от времени его посылают на встречи с уголовниками вроде Полкового, чтобы самим не «светиться», — голова плохо соображала. — Зачем он ударил меня? Да просто понял, что я не собираюсь с ним договариваться. Нет, дело не в этом. Тот, кто был снаружи... Я не должен был видеть этого человека. Кого? Кипилу? Может быть, Кипилу. Не с ним ли тогда по телефону директор договаривался о «пульке»? Кипила говорил мне, что они друзья. Одна шайка. А тот, татуированный урка, Нигер, кажется, сказал мне, что знает место, где можно переработать сырец. Ну да, все это одна шайка — не важно, кто из них организовал вчерашнее нападение. Но все-таки это не объясняет поведения Зигфрида. Зачем Кипиле прятаться от меня? Он мог бы просто взять меня здесь с поличным, вместо того чтобы посылать вперед уже «засвеченного», уже проходившего по этому делу фигуранта. Да, арестовать меня, проявить бдительность — он и в детстве ее проявлял. А потом, как и тогда, разыграть сценку «своя своих не познаша», ведь он наверняка уверен в том, что я здесь по этому делу. И все это было бы гораздо проще, потому что пока я «парился» бы у него в изоляторе, он мог провести и личный обыск, и обыск у меня в номере, а потом, уже выпуская меня, вернул бы мне початую упаковку анальгина, настоящего анальгина из гальтской аптеки. Ну, может быть, с харьковскими реквизитами. Ведь директор завода его друг. Да, если бы это был Кипила. Нет, это был не Кипила — теперь я был в этом уверен. Увы! Хрупкое строение презумпции невиновности рассыпалось в кромешной тьме. Каждое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Когда я шел сюда, у меня еще оставались такие сомнения.

Я выдохнул воздух. Еще повернул голову, насколько смог. Даже если бы вход в пещеру попал в поле моего зрения, ничего кроме слабого ночного света я бы не увидел, но так было совсем темно. Еще раз подумал, долго ли я здесь лежу? У меня не было никакого представления о времени. Единственное, что я знал, это то, что сейчас ночь. Я подумал, что они, наверное, все-таки вернутся за мной и куда-нибудь отвезут, потому что оставлять меня здесь, недалеко от дороги, где меня могли бы обнаружить какие-нибудь курортники или тот же сборщик мумиё, было бы глупо. Уж наверное, они понимали, что сам я еще смог бы промолчать, но тот, кто найдет меня здесь живым или мертвым, очевидно, молчать не станет. Однако убивать меня, как я понимал, не собирались. Вероятней всего, они просто не хотели возиться со мной и на время заблокировали, сейчас они, наверное, ищут в моем номере таблетки, иначе им незачем было бы меня здесь держать.