Борис Дышленко - Людмила

Я расплатился, вышел из кафе и, спустившись на Абас, пошел к Колоннаде.

Да, Маджид — Бенефистов — Полковой — Светло-серый. Учкен — Гальт — Ленинград — Стокгольм. Опиум-сырец — то самое «мумие» — через Бенефистова приходил в Гальт, где на химфармзаводе его перерабатывали в морфий. В виде таблеток его заштамповывали в упаковку из пластика и фольги с названием какого-нибудь безобидного лекарства, в данном случае анальгина. Отсюда с курьером наркотик отправлялся в Ленинград, а из Ленинграда в Стокгольм, куда регулярно ходил теплоход «Академик Юрьев». Деньги от продажи, вероятно, поступали на счета преступников в каком-нибудь из тамошних банков. Это были не слишком большие по западным меркам деньги и поэтому не привлекали внимания, но здесь... А часть гонорара их стокгольмский агент Людмила Бьоррен выплачивала порножурналами, можно сказать, натурой, ведь это была ее собственная продукция. Надежней и безопасней, чем любая валюта: в отличие от последней не наказываются высшей мерой, а здесь, где порнография запрещена, расходится быстро и по хорошей цене. Имело смысл.

Я не спеша прогулялся парком мимо Зеркального Пруда со Стеклянной Струей и дальше к одному из многочисленных выходов, от которого поднималась в гору улица неизвестного мне Щекотилова, бывшая Цициановская, но и Цицианова, если такой когда-либо существовал в этом городе или где-то еще, я не знал. Я подумал, что надо будет спросить об этом Геннадия, если я застану его дома. От улицы Щекотилова под разными углами в соответствии с местным рельефом ответвлялись еще несколько улиц — нужная мне называлась Имеретинской. Дом, в котором жил Гена, в общем-то, не изменился, разве что немного обветшал. Это было забавное строение, какие, может быть, бывают в Новом Орлеане, с террасами, как строительные леса, по всем четырем этажам, со входами в квартиры прямо с этих террас и с двумя чугунными, узорчатыми лестницами по углам; дом и сам стоял на одной из этих террас, высотой с этаж на ближнем ко мне углу и сходящей на нет к дальнему. Квартира Гены (как я помнил, одна комната, она же и кухня) помещалась примерно посередине нижней террасы, но я не дошел до нее, так как увидел его, сидящим в шезлонге спиной к распахнутой двери с книжкой на коленях задранных на решетку ног. Услышав мои шаги, он оглянулся, узнал меня, встал, отодвинул шезлонг. Не выразил ни особенной радости, ни особенного удивления, не спросил даже, кто меня так отделал, просто сказал, что, наверное, я правильно поступил, отдав ему позавчера бумаги.

— Правильно, — сказал я ему. — Ты все верно понял.

Мы зашли в квартиру, и следом Гена затащил свой шезлонг. Предложил мне сесть в него, а сам достал из холодильника бутылку белого вина и глубокую тарелку с виноградом. С подоконника выходившего на террасу окна взял два граненых стакана, придвинул поближе ко мне журнальный столик, другого в комнате не было. Пока он все это делал, я осмотрелся. В слабо освещенной из того единственного окна комнате был еще диван, пара венских стульев и от старых времен сохранилась большая кухонная плита, к которой была теперь подведена газовая труба с какой-то оснасткой. Над диваном были приколоты кнопками несколько хороших репродукций современных художников, по двум стенам на полках много книг. Видно Гене ничего больше было не нужно.

— Что это у тебя? — спросил я про одну из репродукций.

— Я думал, ты там не зря живешь в Ленинграде, — обиделся Гена. — Там ведь у вас Эрмитаж, еще много чего. Уж ты-то, думал, что-нибудь знаешь.

— Похоже на Утрилло, — сказал я, — но я могу ошибаться.

— Ну вот видишь. Все-таки что-то знаешь.

— Значит, Утрилло, — сказал я. Я вздохнул. — Не подлинник же.

— А зачем мне подлинник? — сказал Гена. — Ведь художник писал эту картину для себя, а не для меня. А кому нужны вещи, — Гена пожал плечами, — пускай покупает, — он на секунду задумался, — пускай покупает вещи, — сказал Гена, — всего не купишь.

— Твое здоровье, — сказал Гена, — поднимая стакан. Надеюсь, ничего страшного?

— Так себе, — сказал я. — Как после хорошей тренировки.

— Если хочешь, расскажешь, — сказал он.

Я рассказал ему о своем вчерашнем приключении, подумал и рассказал о том, что видел одного из нападавших на пляже. Пересказал разговор.

Гена отпил вина, закурил, некоторое время обдумывал мой рассказ.

— Странную вещь ты спросил в прошлый раз, — сказал мне Гена.

— А что именно?

— Ты спросил меня, кому принадлежит эта плантация мака.

— Да.

— Но ведь у нас никому и в голову такой вопрос не придет. Почему ты спросил?

— Не знаю, — сказал я. Я и в самом деле не знал.

— А я после этого твоего вопроса задумался, — сказал Гена. — А в самом деле. Что, если не государству? То есть, государству, конечно, поскольку земля государственная, только государство об этом не знает. Может так быть?

— Так-так, — сказал я.

— Я слышал один анекдот, — сказал Гена, — не знаю, правда ли это. Мне рассказывали, что там, у вас, в Ленинграде однажды какой-то лихой шоферюга, работавший на кране, увез на пари одного из ваших знаменитых львов с Дворцовой площади.

— Набережной, — поправил я.

— Набережной. И поставил его на какой-то речушке. Какие там у вас есть?

— Ну, может быть, Смоленка или Оккервиль, все равно. Но я понял тебя.

— Вот-вот, — сказал Гена, — у нас все государственное. Достаточно проходную поставить. И плантация, — Гена вопросительно посмотрел на меня. — И химфармзавод.

— И скорая помощь, — сказал я, — скорая помощь.

«Скорая помощь, — подумал я. — Машина, в которую можно затолкать художника, предварительно подсунув ему коробку морфина, и другого художника, навязав ему искаженные представления о реальности, и третьего, спасая его от уголовной статьи, и женщину, которая пытается всем им помочь. Скорая помощь, больница...». «Одна больница, другая, — опять вспомнил я слова Стешина. — Если кто-то захочет перевести...» Но ведь именно в эту больницу я предлагал ему лечь и эту больницу я предлагал Вишнякову.

Я вспомнил, как застыло лицо доктора и каким отчужденным стал его взгляд, когда я спросил его, не помогает ли ему его профессия в составлении коллекции. Я неточно сформулировал тогда свой вопрос, но истина оказалась именно в ошибке.

Образ, сложившийся помимо моей воли и, видимо, опровергавший инертную логику созданной мною и поработившей меня теории, именно из-за нее не мог внести поправку в мои рассуждения, не мог даже быть оценен в ходе этих рассуждений и, высказанный как случайная оговорка, был забыт мной потому, что не отвечал моим представлениям об этом деле. И я не заметил тогда закономерности событий, целого класса явлений, оттого что они были внешне так же обыденны, как детали меняющегося пейзажа на моем пути. Не замечать эту закономерность было для меня так же естественно, как не обращать внимания на подъезды, мимо которых я проходил. Из общей массы лиц и предметов нужно было выделить явления, повторяющиеся в большинстве случаев, но я ничего такого не находил. А ведь я и тогда чувствовал один и тот же упорно повторяющийся цикл, круг действий, совершающийся вокруг меня, в кульминационных точках моего расследования, там, где, как позже выяснилось, было особенно горячо или совершалось что-нибудь важное. Что же это были за действия и что за предметы? Маленькая ложь, между делом и для успокоения сказанная мною Людмиле. Маленькая ложь о том, что человека сбила «скорая помощь», и реакция Людмилы на эту ложь. Но этой лжи предшествовала драка, а потом убийство одного из значительных, а главное, хорошо информированных преступников. Или тот случай, когда я в своем поспешном бегстве от разъяренной женщины чуть не попал под машину. Под какую машину? Или мотоциклист, внезапно выскочивший из ворот докторского дома. Он чуть не сбил меня и сам едва успел проскочить под носом у кареты «скорой помощи». Нет, он, конечно, не имел никакого отношения к преступлению, этот мальчишка, но всегда, когда очередной эпизод приближался к своей развязке, что-то непременно двигалось, вращалось и шумело вокруг, как на киноплощадке, где для достоверности создается какой-то динамичный фон. Может быть, так же было и в случае с похищением, но меня не было там: как всегда я опоздал на несколько минут, и, поднявшись по деревянной скрипучей лестнице в башню, в сиротливых сумерках белой ночи я увидел на столе серый томик Александра Грина, карту никогда не существовавшей страны, бутылку и три бокала с недопитым красным вином. Это красное вино...