Борис Дышленко - Людмила

Так в какую же машину можно было в присутствии многих свидетелей затолкать упирающуюся и взывающую о помощи женщину?

Динамичный, существующий только для достоверности фон, перестает быть фоном — «скорая помощь» выезжает на передний план.

— Почему ты сказал, «скорая помощь»? — спросил Гена.

— Все государственное, — сказал я, — плантация, машина с подъемным краном, «скорая помощь». Можно забрать льва с Дворцовой набережной, можно человека. Никто не спросит.

Ночью все кошки серы, и ты не знаешь, кто это в сером, может быть, в светло-сером неохотно, как будто подталкиваемый кем-то в спину, поднимается по уже закончившемуся Баязету дальше по каменистой дороге к одному из разлогов в горной цепи, окружающей город — этот разлог называется Верхнее Седло. Когда-то со своим самодельным этюдником туда уходил самодеятельный художник в соломенной шляпе, чтобы писать свои никому не нужные, пылившиеся на белых стенах, похожие друг на друга этюды, а теперь к Верхнему Седлу — я так и запомнил его уходящим — уходит кто-то другой. Кто-то такой же, как ты, а то, зачем он идет, не имеет к тебе отношения. Задумаешься, попытаешься вспомнить и вдруг спохватишься: ты ли вообще был на той стороне или кто-то другой, посторонний притворялся тобой. Может быть, Прокофьев? И это он, а не ты, передал директору те четыре упакованных плитки, которые можно было бы принять за обычное поощрение работницам цеха, и это он договаривался с Маджидом — ведь ты не знал того места, где он спрячет для тебя мумиё. И это его светло-серый пиджак мелькнул тогда на перроне, и он пересек оживленный проспект и ступил на тротуар, там где темноволосая женщина в ярко-красных брюках шагнула навстречу мужчине с рюкзаком за плечами, и он же, споткнувшись, зашагал по зеленой лужайке, когда ты наблюдал за ним из окна: одного из трех в том загибавшемся дугой коридоре. Ты наблюдал. Ты всегда знал: не избыть соглядатая. Ты всегда знал: соглядатай ты сам. Ты знал это с детства, с тех пор, как однажды в больнице подменили ребенка, выпустив другого вместо него. Как это грустно — в течение стольких лет вести ежедневный полный боли и ненависти бой. Бой с тенью. Твои удары поражают пустоту, но вокруг тебя падают люди, и по мере того, как они один за другим опадают, ты все чаще задумываешься о том, нет ли среди них и тебя. Ведь если ты перестаешь чувствовать свое существо, если ты наблюдаешь свое тело снаружи, как ты можешь узнать, кто из вас жив? Но вдруг однажды, когда светит особенно яркая южная луна, и на каменистую дорогу вот так падает длинная тень, да, однажды ты понимаешь, что эта тень не твоя. Здесь ты видишь ее, а не ту, которую некогда видел под низкой аркой чужого двора много лет назад, тому, давно, годы, века... Все дело в том, что фонарь, стоявший напротив ворот, светил тебе в спину. И... неужели там нет никого? Мой сонный разум рождает чудовищ. Он населил мир призраками. Но привидения... Они не имеют тени, потому что не может тень отбрасывать тень. Но может быть, может тогда тень отбросить живого? Или мертвого. При особенно сильной луне. Бросить наземь. Брошенный наземь мертвец и над ним восставшая тень. Она уйдет с револьвером в руке — что тогда? Но я не допущу этого — я, наклонившись, увижу, как гаснет ненависть в твоих глазах и мое собственное лицо мутнеет и исчезает в них.

Я неохотно шел по каменистой дороге. Мне слишком много удалось узнать за последнее время, и мне не хотелось узнавать остальное, но я все-таки шел, чтобы это узнать. В этом не было больше необходимости. В сущности, мои дела здесь были закончены. Сейчас я шел неспешно, неохотно, как будто сам себя подталкивал в спину. То, зачем я шел, не имело отношения к моей командировке — это были второстепенные вопросы, возникшие в ходе расследования, и концы мог подчистить кто угодно другой, — но слабая надежда на то, что кощунство все-таки не состоялось... Презумпция невиновности заставляла меня использовать все средства, особенно, когда дело касалось... Меня самого? Ну да, можно сказать, что меня. Я спрашивал себя, зачем я делаю это теперь, после того, как уже «похоронил мертвеца», и тем не менее я шел. Я насколько мог пытался оттянуть это время. Ночь была темна и нежна. Кремнистый путь блестел и так, блестя (на эту сторону не падало никакой тени), заворачивал налево за выступ, за каменный отрог одной из двух образующих это «Верхнее седло» гор. Там, за выступом, находился освещенный луной вход в пещеру — все неровности ломаного камня были отчетливо видны в ее свете. Я достал припасенный с утра фонарик (сейчас я вспомнил, что забыл сменить батарейку, но ничего) и еще с минуту постоял перед черным провалом, а потом, набрав в легкие побольше воздуха, нырнул.

В густой темноте я нажал кнопку фонарика и осветил пространство насколько хватило рассеянным светом с неровным более светлым кружком посредине. Там в центре (я хорошо помнил эту пещеру) была расходящаяся наверху двумя сводами или, может быть, арками — как назвать — естественная колонна. Светлый кружок попадал как раз на ее основание, почти круглое и диаметром около полуметра. Я повел фонариком вверх и направо, осветил свод, часть потолка — дальше уже все терялось в темноте. На секунду правая стена осветилась ярче, и я услышал шум проехавшего автомобиля. Я посветил себе под ноги и прошел несколько шагов в глубину пещеры, потом снова поднял фонарик, осветив рассеянным светом правую сторону. Неглубокая, немного выше моего роста ниша, формой и пропорциями похожая на выдолбленный в стенке гроб. Подходящий гроб для моего мертвеца. Я усмехнулся. В верхней части, на высоте моих плеч, тоже естественное, углубление — я направил на него кружок. Там, вроде бы, все было по-прежнему, а вложенные нами туда когда-то один на другой два камня как будто еще сильней заросли мхом. Я подошел ближе, и, протянув руку, прикоснулся к заросшему мхом углублению между камнями. Похоже, что все, как было, но я протянул правую руку с фонариком и попробовал приподнять верхний камень — он приподнялся. Лоскутья оборванного мха приподнялись вместе с ним. Что ж, это еще ни о чем не говорило — во время своей сентиментальной прогулки Прокофьев заодно мог проверить и наш старый тайник. Поднатужившись, я вытащил камень из углубления, чуть не уронив другой, подпиравший его, себе на ноги. Положил камень на землю у своих ног, разогнулся. Снова посветил фонариком в углубление. Высветил облезлый, в пятнах темной ржавчины бок жестяной коробки. Вытащил ее вперед. Некоторое время рассматривал остатки многокрасочной когда-то китайской пагоды, раскидистого дерева рядом с ней, сверху, над пагодой, полукругом расположенную надпись «Лянсинный чай». Легко открыл верхнюю крышку, под ней была еще одна, некогда блестящая, теперь покрытая ржавыми пятнами, изъевшими прейскурант других сортов Кузнецовского чая. Постоял. Фонарик светил совсем слабо, и надо было торопиться. Я вздохнул и открыл вторую крышку.