Борис Дышленко - Людмила

— Где она? — хрипло выдохнула наклонившаяся надо мной рожа.

Я захватил руку и бросил его через себя. Видимо, он сильно ушибся, потому что я услышал его матерщину. И сейчас же снова мне в бок воткнулся чей-то ботинок, и еще и еще — меня молотили, и мне казалось, что это не кончится никогда. А потом снова раздался крик, но уже не в моей голове и не тот, а реальный, многосложный крик на армянском языке. Я не знаю армянского языка, но эти слова я знаю: их знает каждый южанин — армянин матерился. Я поднял голову: напавшие на меня трое (или это я на них напал?) убегали вверх, туда, откуда я пришел, а надо мной стоял огромный, широкоплечий и длиннорукий человек, в одной руке он держал топор.

— Вставай, — сказал этот человек и протянул мне другую руку.

Я уцепился за его жесткую клешню и, кряхтя, поднялся.

— Ты кто? — спросил он, и даже в этих двух словах прозвучал очень сильный акцент.

Когда я встал, он показался мне не таким большим, каким виделся снизу: просто был могучим и очень широким в плечах.

— Ты кто?

— Роберт, — сказал я. — Здесь в командировке.

— Зайдем, — сказал он, — почистись, отдохни. Меня Размик зовут. — Почему они напали на тебя? — спросил он, когда мы присели за врытый в землю столик на врытые в землю скамейки в садике перед сложенным из дикого камня строением. Молодая армянка с чудными, как звезды, очами появилась и стала в дверях. Армянка была толстая, в каком-то свободном балахоне, просто с чудными, как звезды, очами.

— Анджела, — сказал Размик, а дальше все было по-армянски, и я опять ничего не понял, но Анджела, если это было имя, исчезла в глубине дома, а Размик снова спросил меня. — Почему напали? Ты что-нибудь должен? Может быть, проиграл?

— Нет, — сказал я, — ничего не проиграл. Не знаю, кто эти ребята, — я рассказал ему, как поужинал в ресторане, и про двух ресторанных шатенок. — Может быть, хотели ограбить? — сказал я. — Эти две заманили сюда специально. Может быть, так?

— Нет, — сказал он. — Альбину и Светлану я не знаю. Наверное, их не так зовут. Этих знаю.

Анджела принесла бутылку белого вина, видимо, домашнего, потому что бутылка была из-под чего-то другого, два мокрых, только что вымытых стакана и хотела уйти, но Размик заставил меня снять пиджак и отдал ей его, и она ушла с ним в дом.

— Эту шваль знаю, — сказал Размик, — они меня боятся.

— Это я видел, — сказал я.

— Этот широкий, — сказал Размик. — Нигер называется. Наверное, потому, что загар не пристает. Он долги выбивает. Карточные или шахматные.

— И такие бывают?

— Очень бывают. Иногда такая крупная игра идет. А здесь есть один грек. Мастер спорта. Мог бы гроссмейстером быть. Я лично с ним играл. Проиграл. Но мы не на деньги играли. Он со мной на деньги играть не станет. А этот Нигер, он несколько раз сидел, но свои его презирают. Потому что он с майором связался. Майор ему всякие темные дела поручает. Так говорят. Потому что Нигера все боятся.

— Ты же не испугался.

— У меня много братьев, — сказал Размик. — Меня никто не тронет.

— Он мне сегодня наркотики предлагал, — сказал я.

— А ты?

— Я отказался.

— Почему именно тебе?

— Может быть, потому, что я в командировке на химфармзаводе.

— Понятно. Майор хочет дело сделать. Крупную птицу трогать не хочет. Золотые яйца. Решил тебя подставить. А ты не купился. Но этого мало, чтоб на тебя напасть. Ты что-то не договариваешь. Ну ладно, — сказал он, — не хочешь — не говори, — Размик налил в стаканы вина, — выпей вина — успокаивает.

Я отпил вина. Хорошего, молодого, с каким-то знакомым, прохладным привкусом, которого я не мог определить.

— А кто крупная птица? — спросил я.

— Зачем тебе? — сказал Размик. — Ты уедешь. Зачем тебе эти дела? Может быть, ты с проверкой здесь?

— Да нет, — сказал я, — просто оформляю заказ. Из министерства.

— Не путайся в это, — сказал Размик. — Такой криминал!

Анджела принесла мне почищенный пиджак. Он был немного влажный.

— Не связывайся с ними, — сказал мне Размик на прощанье. Правильно, что отказался. Если б не отказался, могло хуже быть.

Но я и сам это понимал, а, в общем-то, может быть, за худшим я и приехал.

Я спустился по неровному, изрытому лунным светом булыжнику до конца улицы. Дальше уже ничего не было кроме идущей в обе стороны невысокой, примерно в человеческий рост, каменной стены с нависшими темными кронами над ней, и асфальтированной дороги в сторону Первой Колонии. С той стороны дорога была ограждена бетонным, выкрашенным белой краской парапетом, потому что справа начинался очередной склон. Я перешел дорогу и остановился на краю обрыва над парапетом. Впереди, беспорядочно разбросанные в темноте, слабо тлели, сгущаясь по мере отдаления огоньки расположенных на невидимых склонах особняков; справа, далеко, над одним из склонов над освещенными верхушками деревьев вырастали две чешуйчатые башни театра, еще дальше и немного левее расплывшиеся буквы над летним кафе, отсвечивающие на его натянутый тент, между кафе и театром, уже в абсолютной черноте рваная паутина фонарей сходилась из этой черноты к ярко освещенному центру, где на нервной, неоновой свастике перекошенного перекрестка сверкал и переливался беспорядочными огнями Абас. И отсюда, из глухой темноты и тишины казалось, что там, в грохочущей, лязгающей, отчаянно свингующей музыке, бездумно празднует, беснуется и пляшет карнавал.

Я стал спускаться по склону, и город исчез из моих глаз, заменившись уже абсолютной чернотой впереди, но с моей стороны поросший травою склон, отливал голубоватым светом, и мне не приходилось нащупывать почву, чтобы поставить ногу. Я спустился по скользкой траве, до петляющей по склону тропинки и тогда пошел по ней вниз, пока не разглядел невысокую, погнутую ограду с уцелевшими кое-где заостренными пиками железных прутьев. Когда-то, во времена моего детства эта ограда была голубой, но краска впитала в себя пыль десятилетий, и сейчас решетка, черная и четкая, как рисунок пером была хорошо видна на фоне посеребренных кустов. Ощупывая рукой влажное железо, я пошел вдоль ограды, приглядываясь к испещренным лунной рябью памятникам и крестам. Где-нибудь здесь среди покореженных секций решетки должен был быть пролом — не мог же не быть. Через десяток шагов я нашел его и, балансируя в черно-голубом бурьяне среди осевших плит, пробрался до ближайшей дорожки. Здесь, на кладбище было намного светлей, чем на склоне, и памятники, могильные ограды, навалившиеся на них кусты были, как в воду погружены в лунный свет. Над оградами и кустами я медленно поплыл по дорожке, скользя отрешенным взглядом по невысоким стелам с именами и датами, иногда какой-нибудь трогательной надписью на них. Старым золотом по черному немецкий готический шрифт. И на белом по-русски «И не препятствуйте детям приходить ко мне, ибо их есть Царствие Небесное.» И голубая полынь. Это было на той стороне. Я мог найти здесь известное по памяти место. Только по памяти, потому что в детстве, когда это был еще не я, я приходил сюда не один, и оно (место, кладбище, детство?) не имело ко мне отношения. Я нашел это место, хоть и не искал. Я не был уверен, потому что и тогда меня (было ли это?) приводили сюда не часто, может быть, раза три, и сейчас я здесь оказался случайно, но я подошел к этой могиле и наклонился совсем близко, чтобы прочесть немецкие и русские источенные темными потеками письмена. Имя и годы — от и до...