Борис Дышленко - Людмила

Вот теперь, Людмила, теперь я смогу пойти в храм и причаститься Святых тайн. Другое дело, что они, может быть, не пустят меня туда. Ну что ж, тогда мне придется подождать — я, в общем-то, терпелив. В нашей стране есть две категории граждан, лишенных права голоса, лишенных права выбора, лишенных права... Это умалишенные и заключенные — я еще не знаю, к какой из этих категорий меня отнесут. Может быть, и к той, и к другой. Не стоит беспокоиться: как-нибудь растворят, аннигилируют — ведь было же так, что меня не было, а потом вот стал, почему же не может быть, чтобы я перестал снова? Конечно, каждому отрицательному утверждению предшествует утверждение положительное. Для того, чтобы отрицать нечто, нужно сначала его предположить. Вот и я предположил Прокофьева, Людмилу, Женщину в Голубом Берете, но и они по мере своего появления создавали меня — разве не так? Ведь их не было: не было ни Прокофьева, ни Людмилы, и когда мы с ней подошли к его памятнику, не случайно дата на нем поразила меня. Ее не было там, просто не могло еще быть там в это время. Впрочем, что такое и время? Во времени я неоднократно высказывал свое сомнение. Но вот, например, Марк... Или допустим, Тристан — должно же сочинение иметь протагониста. Но Людмила, существо эфемерное, существующее лишь в воображении героя — должен же он кого-то разыскивать, — вот для этого и изобретается героиня. Пушкин ее изобретает или Жофруа де Рюдель — абсолютно не важно. Если сочинения Пушкина или Тома вещи совершенно вымышленные, то Жофруа мог уже всерьез отправиться на поиски портрета.. Наше поведение в данный момент теснейшим образом связано с тем, как мы оцениваем ситуацию, причем «...эта оценка может быть выражена либо в терминах объективной реальности, либо в терминах субъективной оценки — «как если бы» это было так... Если человек оценивает ситуацию как реальность, она становится реальной по своим последствиям».

Почему же тогда подросток с романтическим именем Роберт не мог пуститься в плаванье по волнам житейским, влюбившись в порномодель? «Как если бы» это было так... Да, мы говорили о сказке Жуковского, говорили о том, что царевна двести лет проспала в своем хрустальном гробу, но ведь время такая тонкая и нематериальная вещь, что там голубой берет, предмет совершенно вневременной — уж это вам не маузер Карацупы на ржавом каркасе, тем более, что подлинность Карацупы, а особенно его маузера очень сомнительна. Правда, он задержал чуть ли не четыреста нарушителей государственной границы, но блеяние козы, которое может выдать нищую семью беглых советских крестьян, только это и может. Оно не может разрушить воздушную стену Тинтагеля или Тинтажеля — как он там называется? Вообще, ведь дело не шло о том, чтобы сохранить мир и покой рыцаря, не старящегося в объятиях юной девы, а о том, чтобы не выпустить юную деву, хотя бы и к прокаженным, не дать ей перешагнуть через меч, не выпустить за пределы стены, хотя и воздушной. Главное, не дать уйти. Так чему здесь, собственно удивляться: если запрещение воспринимается как предположение, то есть как положительное высказывание, тогда побег или похищение может восприниматься как высказывание отрицательное, тогда некого было и похищать на княжеском пиру.

Другое дело поиски, Людмила, ведь искать можно нечто и несуществующее. С этого начинается большинство поисков в нашей стране, с этого начался и сам поиск нашей страны, если помнить путешествия Плано да Карпини и Рубрука. В таких поисках можно найти именно то, что и ищешь, то есть огромное пространство, населенное людьми с песьими головами, можно еще для разнообразия приторочить метлы у седла.

Теперь эти молодцы с гиканьем проскакали мимо окна все еще в поисках, в вечных поисках таинственной организации ДЖОЙНТ и врачей отравителей, отравителей огромной страны, которой никогда не было.

На твой памятник надели стеклянный колпак и теперь он защищен от снега, дождя и других погодных случайностей. Собственно, без этого можно было бы и обойтись — в Тинтагеле всегда равномерная, хорошая погода: не слишком холодная, не слишком жаркая. Бывают дожди, и даже — поверишь! — однажды я своими глазами видел там снег, Людмила, — но это не для тебя — это для летчиков, Карацупы и других пучеглазых чурок. Ведь те из другого материала: гипс или сварные железные листы, даже если с пропеллером: двухлопастным или трехлопастным — не имеет значения. Любовь больше не делается в Гамбурге, и я счастлив, что ты все-таки приняла мою жертву. Как ты не хотела, как отбивалась, как ты отговаривала меня от этого шага, но не потому что не хотела призреть, ты боялась за меня, Людмила, ты говорила, что на верном пути я могу свернуть себе шею. Свернул, что с того? Зато теперь при любом протоколе надо мной не будет стоять сварная тумба с пропеллером: двухлопастным или трехлопастным — все равно. Главное, не будет.

Меня рвало долго и мучительно, а когда это на минуту прекращалось, она снова брала меня за шиворот и наклоняла мое лицо над раковиной — такие маленькие и такие сильные руки — и заставляла меня извергать последние остатки, уже какую-то икоту, раз за разом, пока я совсем не обессилел. Я опустился на пол тут же у раковины, положив согнутую руку и голову на стул, на который она до этого ставила свою ногу для упора, и у нее оставалось уже совсем мало сил, чтобы втащить меня на койку, но теперь я мог постепенно проясняющимся взором осмотреть небольшую комнату с потолком в ржавых потеках и никелированные решетки койки и ее, мою рыжеволосую мучительницу. У нее были маленькие мягкие руки и узкие покатые плечи и волосы цвета красного дерева и синие, очень синие глаза, а вообще после сумеречной ночи в моем мозгу все смешалось. После сумеречной ночи в моем мозгу...

— Ваше Величество, — сказал я, обращаясь к ее габсбургской челюсти, но она приложила свою руку к моей. К челюсти, не к руке.

Я подумал, как ей не противно, но она, наверное, тоже подумала об этом, потому что взяла откуда-то (не понял, откуда) салфетку и вытерла руки. Вытерла мой рот.

— Говорите потише, — сказала она. — Здесь «горилла», другие тоже еще не все разбежались, и скоро здесь будет очень жарко, так что думайте, что вам говорить.

— К черту! — сказал я, хоть и не очень громко. — Людмила.

— С ней все в порядке, — сказала Марина, — она в Стокгольме.

— Значит, он врал мне, — сказал я, — конечно же, врал. Чего же еще от него ждать? Он сказал мне, что она здесь, в психушке.

Глаза были очень синими. Мне кажется, я никогда не видел таких синих глаз.

— Была здесь, — сказала Марина. — Была здесь, теперь в Стокгольме. Марк ее вытащил.

— Кто это, Марк? — спросил я. После сумеречной ночи в моем мозгу все смешалось. После сумеречной ночи в моем мозгу...