Борис Дышленко - Людмила

До меня дошло.

— Нет, не Годиву, — сказал я. — На этот раз не Годиву. И все-таки, может быть, вам интересно?

Я огляделся: в комнате стояло четыре мольберта — три академических — и один треножник, четыре картины, каждая размером, примерно, с чертежный планшет, только та, что на треножнике, была поставлена вертикально.

— Это всё — вы? — я обвел рукой холсты. — Всё это вы пишете?

— Да, вот веду четыре картины, — опять гнусаво ответил Тетерин. — Я всегда так работаю. Параллельно. А вы что, полюбоваться пришли? Вы сейчас говорили, что кого-то поймали. Кого же?

— Да, поймал, — сказал я. — Вашего доктора.

— Ну-ну, — засмеялся Тетерин. — Это что же, его шуточки?

— Нет, — сказал я. — Это мои шуточки. Я тоже — параллельно.

Тетерин вскочил, посмотрел на меня своими дикими, однако отнюдь не безумными глазами, потом снова сел и успокоился.

— Ну, значит, пауки в банке, — сказал он. — Что? Что-нибудь не поделили?

— Думайте, что хотите, — сказал я. — Здесь рядом еще один ваш коллега, — я протянул ему бирку с ключом, — так что собирайтесь. Не знаю, как на счет одежды, но уж это вы постарайтесь. Прощайте.

Я вышел.

Марина права: художникам нужно спешно разбегаться, тогда даже те картины, которые останутся здесь, не будут уже иметь никакого значения, то есть они не будут экспонатами, во всяком случае те, что висят в докторской квартире. И, в конце концов, там было и то, что когда-то он еще честно собирал предмет за предметом: во всяком случае, Малевич и Иверцев не побывали в его психушке. Тогда, конечно, с доктором можно договориться, если это, конечно, не «доктор Смоль». Теперь, после скандала с Людмилой, власти, конечно, будут стоять на своем, — подумал я. — Даже если они не будут защищать этого людоеда, они будут стоять на своем. Теперь речь будет идти уже не о защите его личных интересов. Им нужно будет доказать, что в психушку попадали только настоящие психи, и картины здесь совершенно не при чем. А договориться? Что ж, это и в его, и в моих и в чиновничьих интересах. Это дело о наркотиках можно выделить в отдельное производство, и тогда доктор здесь не при чем. Он не знает Кипилу, не знает директора гальтского химфармзавода, не знает Маджида, а «горилла», «раскатавший» Полкового... За это доктор тоже не отвечает. Стешин, — подумал я, — ни в чем не повинный Стешин. Значит, Людмила решила простить ему Стешина ради меня. А что она может сделать? Только держать профессора на крючке ради меня — и всё. Так и будет. На счет того, что «Секрет» попадет в дурные руки можно было не беспокоиться — тот же крючок. В конце концов, моя свобода была гарантией того, что он не попадет военным или шпионам. Людмила твердо знала, что «Секретом» просто не должен воспользоваться никто. Или все, то есть тогда все должны знать о нем. Но это крайний случай, и мы о нем говорили. Крайний случай, крайний, как самоубийство.

Но это не было самоубийство. Ведь все было оговорено. «Крайние меры», — сказала Марина. Неужели этот маньяк пошел на них. Маленькое тело женщины, съежившись, лежало на сидячем диване. Я взял ее за руку, за ее маленькую мягкую руку. Она была теплой, но пульса уже не было. Ее синие глаза (сейчас было не видно, какие они) были не просто закрыты — они были зажмурены. На нежном, слишком нежном для такого захвата запястье был багровый синяк. Она лежала на боку и ее красивые полные ноги были подтянуты к самому животу.

«Значит, этот сумасшедший все-таки разгадал ее, — подумал я. — Разгадал и не простил ей предательства. Находясь в отчаянном положении, когда ему нужно было бы думать только о собственной шкуре... И все равно не простил. Ведь для него это был единственный выход. Или для него уже было все равно: или всё, или ничего».

Я нежно гладил ее маленькую руку там, где был синяк от грубого мужского захвата и едва заметная точка укола. Я выпрямился.

— Всё. Больше не о чем договариваться, — сказал я.

Там где-то все еще слышались крики «жертвы сионистского заговора», значит «горилла» все еще не справился с Тимашуком. Я прошел до пустой прихожей, туда, где на барьере с журналами стоял телефон.

Следователь взял трубку, как будто только и ждал моего звонка.

— Приезжай, — сказал я, — все убийцы здесь, но кроме них есть... Есть еще одно тело, — у меня язык не повернулся назвать тело Марины трупом.

Я повернулся и пошел. Нет, не договариваться. Мне больше не о чем и незачем было договариваться с этим людоедом. Следователь не знал подноготной этого дела, и ему незачем было знать ее. Его дело было раскрыть убийство. Еще одно убийство — он его раскрыл.

Полоса света, падая из приоткрытой докторской двери, пересекала коридор до противоположной стены наискосок. Оттуда доносился глубокий женский голос, судя по тембру и равномерности звучания — дикторский. Я понял, что доктор в своем уединении слушает радио. Не приглушая шагов, я подошел к двери и потянул приоткрытую створку за бронзовую ручку на себя. Доктор сидел за своим столом перед большим транзисторным радиоприемником и смотрел прямо перед собой. Его холодные, черные глаза были еще мертвее, чем обычно — они были мертвы.

Я стоял у двери и смотрел в эти его холодные, черные, мертвые глаза. Между нами на столе «рококо» продолжал равнодушно вещать радиоприемник, и если бы доктор слышал то, что о нем говорит радиодиктор, с его смертью можно было бы повременить, но Людмила была в безопасности, а Марина была мертва.

Мой с потертым вороненьем наган лежал перед ним на столе и своим стволом смотрел мне в живот. С места, где я стоял, мне было не разглядеть, сколько пуль было в его барабане, но в целом, вместе со стволом, я думаю, не хватало одной. Я помнил о тех двух, оставленных мной в бревнах «пансионата», но с тех пор он, наверняка, был перезаряжен, так что я рассчитывал еще на шесть.

Я подошел к столу, обошел его. Доктор сидел неподвижно — а с чего бы ему шевелиться? Я протянул руку и взял свой револьвер. Мой старый наган. Я знаю, что этого делать нельзя: система Вучетича известна всем, и никакой сыщик не дотронется до орудия убийства, чтобы не оставлять на нем отпечатки пальцев. И я бы не стал, но в дверях, как в зеркале мой светло-серый стоял напротив меня, и каждое его движение было моим. И если бы я улыбнулся, он улыбнулся бы тоже, но я не улыбнулся ему, если б я сделал движение влево, он повторил бы его вслед за мной, но я не сделал движения налево, я сделал резкое движение вправо, и дверной проем сразу же оказался пустым.

Выскочив из-за стола, я рванулся вперед, но уже не увидел его потому что его движение — я уверен — было зеркально моему, однако и в коридоре его уже не оказалось. Я слышал только шаги, его тяжелый бег впереди, и если бы мне удалось... если б только мне удалось срезать нужную хорду на этой дуге и на секунду... нет, на десятую долю секунды поймать на мушку натянувшуюся между лопатками ткань, тогда... Тогда я вбил бы, я всадил бы в его спину одну за другой три пули, да, одну за другой три пули между его движущихся лопаток и, наклонившись, увидел, как гаснет ненависть в его глазах, но...