Борис Дышленко - Людмила

— Нет, — оборвал я ее. — В моем детстве Прокофьев — то же, что и я. Так что просто можно считать нас одним человеком.

— Правда. Мне тоже так показалось, — сказала Людмила. — Вы были, — она на секунду задумалась. — Вы были, как одна карта, — неожиданно сказала она.

— Как? — сравнение меня удивило.

— Ну... Я не знаю, — сказала она. — Вы как-то странно уравновешивали друг друга. Может быть даже, как два врага.

— Врага? — это меня поразило.

— Нет, конечно, — согласилась она. — Скорее, вы менялись ролями. Как будто каждый раз один говорил за другого. И противоположное своему. Как будто вы улыбались друг за друга и двигались, а я была одна против двоих.

— Почему против?

Она не ответила, взяла меня под руку. Мы вошли во двор, в садик, сели на решетчатую скамейку. Я закурил. Никого не было в скверике. Медленно наступали сумерки.

— Девять часов, — сказала Людмила.

— Да, — сказал я, — раньше стало темнеть.

— Лето на убыль.

Две невыразительные мужские фигуры со стороны ворот приблизились к решетке, остановились у нее. Огонек спички бросил бледный отсвет на лицо одного из них, но почти не осветил его. Там затлело пятнышко сигареты. Ничто не привлекало моего внимания.

— Карта, — подумал я, — дама... Почему мы враги?

— Он циник, — грустно сказала Людмила.

Я повернул голову.

— Кто, Прокофьев? Да, — сказал я, — но не антипод, — я вздохнул, — потому что я тоже циник.

— Может быть, — сказала Людмила, — но есть вещи, над которыми вы бы не стали смеяться.

— Есть вещи, над которыми я стал бы плакать, — сказал я, — но сегодня я доверил это Прокофьеву.

— Вы тогда сказали Кандавл, — сказала Людмила. — Почему вы назвали Марка Кандавлом?

— Я ошибся, — сказал я. — Я потом поправился. Я хотел назвать Кандавлом Тристана.

— А потом Прокофьев дал эту необычную трактовку сюжету. Значит это ваша трактовка?

— Наша, — сказал я.

— Ну хорошо, ваша, но почему? Почему, — спросила она, — вы так извращенно трактуете этот сюжет?

— Поймите, вы, девочка, — чуть не крикнул я. — Он хотел овладеть ей через Марка. Хотел дать ей плоть. Без этого ее бы не было для него.

Людмила задумалась. Я прикурил и раскрошил обгоревшую спичку в руке. Достал платок и вытер пальцы. За решеткой к двум стоящим фигурам присоединилась третья, какая-то женщина.

— Эта женщина, — тихо спросила Людмила. — Эта женщина в голубом берете. Это вдова? Почему на нее надо глядеть глазами Кандавла?

— Или Тристана, — сказал я. — Но не оруженосца.

— Она безутешна, — сказала Людмила. — Поверьте, она безутешна. И она не отдавалась оруженосцу.

— Не отдавалась?

— Нет.

Я подумал, что Людмила все верно поняла. Я подумал, что как бы мне хотелось в это поверить, иначе... Иначе как мне поверить в свое собственное существование?

— Может быть, она и могла бы понять, — сказала Людмила.

— Боюсь, что она поняла.

Людмила положила руку мне на руку.

— Она заставила вас страдать? — спросила Людмила.

— Нет, — сказал я. — Совсем нет. Она меня сильно удивила. Трудно даже сказать, знала ли она, что может кого-то оскорбить. Видите ли, та роль, которую она играла... Но может быть, она не играла никакой роли. Если нет, тем страшней. Тогда все совпадает. Без остатка. То есть ничего не остается. Тогда это документ. Впрочем, я не знаю, как это на самом деле назвать. Я не уверен в том, была ли она искренна. То есть была ли она собой. Я хотел вернуться к одному только лицу. Потому что это была женщина с лицом врача. Нет, сестры милосердия. Я так ничего и не понял.

«Это какая-то патология, — подумал я. — Рассказать кому-нибудь — будет смеяться. У нее было лицо сестры милосердия — ничего другого я не могу придумать».

Я достал носовой платок. Было все еще очень жарко.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она.

— Я сам едва понимаю, — сказал я, — но может быть, о вас.

В двух окнах третьего этажа напротив одновременно зажегся тусклый свет. Я спросил ее, видела ли она когда-нибудь картины ада, то есть картины, на которых изображен ад.

— Да, конечно видела, — сказала она. — Но почему вы спросили об этом?

Я спросил ее о чувствах, которые они у нее вызывают, но она не смогла мне определенно ответить. Я спросил ее, что, может быть, это не только страх, но что-то еще. Что-то еще, что привлекает, захватывает, затягивает, соблазняет, — но это я ей сказал. Оно становится твоим, сказал я, не факт, а конкретнее факта, за пределами факта. То, во что трудно поверить и без чего не можешь жить. Она согласилась.

— Да, — напряженно сказала она, — да. «Искушение Святого Антония», да, это последний соблазн.

— Вот именно, — сказал я. — Именно последний соблазн. Последний, когда уже нечем искусить. Там, где бессильно наслаждение, и вдруг — ужас. Испытать наслаждение в ужасе. Тогда, может быть, праведники потому бегут наслаждения, что истинный ужас заключается именно в нем?

Я увидел детский страх в ее глазах.

— Вы хотите сказать, что эта женщина...

— Да, она захватила настолько, что ей невозможно было верить. В это нельзя было верить, а без этого... без этого все не имело смысла, — сказал я.

— И это был ад? — наивно спросила она.

— Что? Ад? — я засмеялся. — Нет, вы не так меня поняли, — сказал я. — Вы поняли меня слишком прямо. Я просто привел пример. Боюсь, что неудачный, — сказал я.

— Нет-нет, я вас поняла, — быстро сказала Людмила. — Вы хотите сказать, что ваши чувства к той женщине...

— Нет, вы меня не поняли, — нетерпеливо сказал я. — Там была не любовь, только жуткое любопытство. Если вы увидите портрет на стене, снимок на афишной тумбе, ведь вам безразлично. Для вас это не живой человек, человек без плоти и крови, просто лицо. Ведь так?

— Так, — неуверенно сказала Людмила.

— И для меня это так, — сказал я. — Нужно нечто большее, чтоб оживить даже живого человека.

Я подумал, зачем я несу весь этот вздор. Ведь ей все равно не понять, мне самому не понять, хоть я и пытаюсь всю жизнь.

— А вообще, — сказал я, — это просто попытка применить архетип Кандавла к Тристану. Вольная импровизация на классические темы.

Она сказала, что я просто ухожу от разговора, как будто боюсь сказать слишком много.

— Я и так много наговорил, — сказал я. — А о чем разговор? О том о сем?

— Вы не верите мне, — печально сказала она.

— Но вы же все время лжете.

— Я не лгу. Вы просто боитесь узнать правду, — сказала она.

— Вы можете сказать ее мне?

— Могу.

Людмила посмотрела на меня и в ее глазах я увидел обреченность.

— Не надо, не говорите, — сказал я.

Мы молчали.

— Дайте мне сигарету, — попросила Людмила.

Сумерки сгущались. Противоположной скамейки не было видно на фоне кустов. Несколько окон бледно светились напротив. В тишине где-то послышался всплеск — наверное, там что-то выплеснули из окна.