Борис Дышленко - Людмила

— Я жена Александра Константиновича, — сказала она, — Инна.

Я пожал ее маленькую, неожиданно крепкую руку.

— Прокофьев, — сказал я.

Она ничего не спросила, смотрела на меня.

— Меня направил к вам Иверцев, — сказал я.

— Вы хотите посмотреть работы?

Я заметил некоторое оживление в ее круглых глазах. Я подумал, что им не так уж часто удается что-нибудь продать.

— Да, — сказал я, — хотелось бы.

— Вы коллекционер?

— Это слишком громко звучит, — сказал я.

Я подумал, что в Ленинграде, наверное, все коллекционеры наперечет, так что не стоит пережимать. Я спросил, скоро ли вернется ее муж. Она сказала, что обещал скоро, но он не всегда точен. Я понимающе кивнул.

— Но я сама могу показать вам работы, — сказала Инна. — Хотите?

Она отступила в сторону, приглашая меня войти в комнату. Я вошел.

Обстановка этой комнаты была нищенски убогой: две раскладушки по двум стенам, застеленные серыми суконными одеялами вроде солдатских; пара проволочных в завитках стульев, вероятно, украденных в каком-нибудь уличном кафе; обеденный стол у одной из стен, поставленный в изголовье раскладушки — обстановка не просто скромная, а именно нищенская и холостяцкая, странная для семейной пары, даже и очень богемной.

«Нет, тут не так просто, — подумал я. — И может быть, Ларин ошибается. Может быть, он выдает желаемое за действительное. Что-то похоже, что здесь живет наркоман, а может быть, они и оба наркоманы».

Я посмотрел на женщину: нет, она не была похожа на наркоманку. Она стояла, ожидая какой-то моей реакции на картины.

Картин в комнате было не много. Над раскладушкой висел довольно большой темно-синий пейзаж с какой-то речкой и ржавыми железными гаражами, на другой стене большая квадратная картина с противными рожами и рассыпанными по холсту хорошо написанными цифрами, еще какие-то картины на ту же тему, если это можно назвать темой. Я ничего не понял, но сделал вид, что все это мне чрезвычайно интересно. Я сосредоточенно смотрел на эти холсты, думая о том, как мне лучше повести разговор.

— Это Набережная Карповки, — сказала Инна, показывая рукой на темно-синий пейзаж с гаражами.

Может быть, это и была Набережная Карповки — я никогда особенно к этой речке не приглядывался, поскольку она не казалась мне чем-нибудь интересной. Я согласно кивнул головой, не зная, что об этом сказать.

— Вам нравится? — спросила Инна.

— Да, — я вздохнул. — Нравится, но вот эти, пожалуй, больше, — сказал я на всякий случай и показал на картины с цифрами.

Инна посмотрела на меня как будто с удивлением, но ничего не сказала. Я подумал, что не угадал, или мой вид не соответствует этому выбору, а вообще, я вспомнил книгу по судебной психиатрии, цветную картинку в этой книге и странную надпись на картинке: «Кольцом самотворчества замкнуться вовне». Может быть, картины с цифрами написаны им в таком состоянии и потому эта женщина так странно смотрит на меня?

— Да, — согласился я. — Есть что-то болезненное, конечно. Я понимаю, — я помолчал, чтобы дать ей что-нибудь сказать. — Впрочем, кто из художников — я имею в виду серьезных художников — не переживал депрессии? Но настоящий художник и не может быть нормальным человеком. Психически нормальным, — уточнил я, надеясь, что она поддержит эту тему.

Она не поддержала.

— Здесь мало, — сказала она. — Пройдите в другую комнату — там бордюр.

— Бордюр? — переспросил я.

Она сказала, что так они называют его акварельные серии. «Бордюр» это просто семейное название из-за того, что Саша так их развешивает, а вообще-то, конечно, каждая серия имеет свое название. Некоторые отдельные работы — тоже. Из тех, что входят в серии, сказала она, но и другие, те, что не входят.

— Пройдите и посмотрите, — сказала она.

Она подошла к двери и открыла ее. В этой комнате не было никакой мебели, кроме письменного стола у окна, справа от него, и роскошного старинного туалета красного дерева с трельяжем в овальных рамах, впрочем, довольно обшарпанного. Он стоял в углу, напротив двери, и когда я входил в комнату, в одной из рам мелькнуло и уехало в сторону блеклое лицо и тревожные глаза хозяйки.

От туалета вдоль по стенам шли в обе стороны, действительно бордюром, небольшие акварельки, прерываясь только у двери и окна. Да, «бордюр». Я посмотрел на все это вместе и, в целом, меня пока ничто не поразило. Впрочем, меня сейчас вообще ничто не могло поразить: на сегодня было слишком много картин, и в комнате, хоть и не было так жарко, как на улице, при закрытых окнах было сухо и безвоздушно. Я стоял.

Однако, мне было нужно как-то выразить свой интерес. Я, прищурившись, сосредоточенно смотрел на акварели и ничего не понимал.

— Замечательно, — все же выдавил я из себя, хотя это нужно было бы воскликнуть. — Превосходно.

— Да, мне тоже нравится эта серия, — скромно сказала Инна. Видимо, ей было неудобно расхваливать своего мужа. — Они хороши именно в серии, — сказала она, — они очень связаны одна с другой. Не последовательно, а в определенном ритме, — пояснила она.

Я этого пока не обнаружил. Никакого сюжетного развития я здесь не видел — такие же акварели, как те, что были у Ларина. Может быть, Инна имела в виду что-нибудь другое, но если так, то мне оно было недоступно. Я даже не попытался настроиться на эти работы, а стал спокойно врать. Я сказал, что несомненно они лучше смотрятся в серии, что они, конечно, и так прекрасны, но в серии... Что, безусловно, нельзя ни убрать какую-нибудь из них, ни просто так переставить — из песни слова не выкинешь и так далее...

— А что, они висят в том порядке, как были написаны? — спросил я.

— Нет, что вы, — сказала Инна. — Совсем не в том порядке. Саша долго менял их местами. По ходу дела оказались пробелы, так что пришлось написать еще несколько работ. Конечно, все это не сразу.

— Жалко было бы продавать эту серию по частям, — сказал я. — Она, наверное, потеряет половину своей ценности.

— Если не больше, — сказал Инна.

— Да, — сказал я невесело. — Наверное, художник не слишком популярен, да и было бы оскорблением для него. Эти работы не для украшения интерьеров — они требуют внимания. Слишком сложно для посетителей выставок, — я подумал, что к ним можно отнести и меня, но вслух, разумеется, этого не сказал. — Конечно, — вместо этого сказал я, — такие вещи может покупать только настоящий ценитель. А где его найти? — я лицемерно вздохнул. — Впрочем, это, наверное, и к лучшему.

— Почему? — спросила она.

— Ну, — я пожал плечами. — Не попадут в дурные руки, пока они не имеют коммерческой ценности.

— Разные бывают дурные руки, — сказала Инна. — Есть такие эксперты, — она неприятно усмехнулась.

Я ее не понял, но переубеждать не стал, сказал только, что я имею в виду тех, кто хочет на этом заработать и начнет распродавать такую вот серию по частям, и только у настоящего коллекционера она может сохраниться целиком.