Борис Дышленко - Людмила

Инна быстро взглянула на меня и ничего не ответила.

Я продолжал, что если повесить три-четыре работы среди других, особенно среди крупных и ярких полотен, то небольшие и, чуть не сказал — невзрачные, акварели, пожалуй, могут и потеряться в таком окружении. Особенно в большой коллекции, сказал я. Я сказал, что я, например, не заметил, пока меня не ткнули носом, но если бы я тогда увидел эту серию целиком... Я надеялся, что Инна как-нибудь поддержит разговор, но она ничего не сказала.

— Иверцев, — сказал я. — Иверцев очень высоко ценит вашего мужа, но Иверцев, — я вздохнул, — Иверцев не коллекционер.

Я искоса взглянул на Инну. Она безучастно смотрела куда-то мимо. Не на работы мужа, а так, куда-то.

— Еще одна моя знакомая, — сказал я. — Она тоже под большим впечатлением. Людмила, — сказал я. — Порецкая, — сказал я, чтоб была какая-то фамилия. — Не помните?

Инна пожала плечами.

— Такая... Блондиночка с карими глазами. Хрупкая блондинка.

Она ничего не ответила.

— Да...

Я почувствовал некоторое напряжение. Инна упорно молчала, и это молчание приобретало вес. Я попытался сообразить, где и что именно я сделал не так. Мне показалось, что Инна насторожилась раньше, чем я попробовал заговорить о Людмиле. Я понял, что мне ничего не вытянуть из этой женщины, даже если она каким-нибудь чудом знает Людмилу. Нет, не знает, иначе она бы как-нибудь отреагировала на названную мной случайную фамилию — может быть, удивилась бы. Нет, это был ход наудачу. Я сделал вид, что весь ушел в созерцание. Инна тихо вышла из комнаты, слегка прикрыв за собой дверь.

Я подумал, что у Иверцева я не был таким идиотом, как здесь. Подумал, что несмотря на это меня там тоже раскусили.

Я стал по очереди, одну за другой, рассматривать акварели. Так я в них ничего и не нашел. Я готов был просто поверить мнению Ларина о гениальности Тетерина, хотя понимал, что каждому приятно считать себя владельцем гениальных картин. Но мне эти картины, так же, как и те, что я видел у доктора, ничего не говорили.

Всё те же глухие стены, дворы, пустыри; маленькие деревья, иногда маленькие люди, группки людей, которые бессмысленно суетились в каких-то ни на что не направленных движениях — то все показывали на солнце, то дружно бежали к какой-то высокой стене, — в общем, делали неизвестно что и зачем, и может быть, в этом был непонятный мне юмор или какая-нибудь символика — не знаю; те же ларьки, велосипедисты, трамваи, притаившиеся у стен автомобили, темные арки ворот — на мой взгляд, скучная и неаппетитная городская жизнь, обнаженная и обыденная до тошноты. Здесь было нечто противоположное Иверцеву: конкретность совершенно иного порядка, конкретность без достоверности и уж совершенно непривлекательная. Совершенно.

Я снова подумал, знает ли Инна что-нибудь о Людмиле? Собственно, и оснований для такого предположения не было — я действовал здесь вслепую, наугад, уже так, на всякий случай, чтобы не оставить ни одного пустого места.

«И все же, где я пробросился? — думал я. — Что я такого сказал? Отчего она вдруг так изменилась? Или у меня на лице написано, зачем я пришел?»

Я раскрыл большую, оклеенную серым холстом папку на столе и стал рассматривать рисунки. Их тема заинтересовала меня — это всё были сценки из лагерной жизни (исправительно-трудового лагеря, я имею в виду), тоже какие-то фантастически обыденные — у меня было такое ощущение, что художник относился к этому, как к естественной жизни, к одной из ее сторон.

«Значит, он был в ИТК, — подумал я. — Похоже, что был. Судя по многим деталям, которые кроме лагерника никому бы и в голову не пришли, а главное, по его отношению. Это не кошмары, не какой-то наркотический бред, как те цифры. Да, он точно был в лагере. Интересно, за какие художества?»

Я поглядел в окно на двор, в котором никого не было, на сухой пень у противоположной стены, на ярко блестевшие окна стеклянной галереи — отсюда был виден только тот ее конец. Из соседней комнаты ничего не было слышно.

«Наверное, она на кухне, — подумал я, положив руку на край стола. — Наверное, на кухне».

Небольшая, плоская картонная коробка лежала в ящике стола. Она была распечатана и в ней не хватало одной ампулы. Десять кубиков — это доза для опытного наркомана. Мне не нужно было ее открывать — я и так знал, что в ней лежит. Это было видно по бандероли, которая была разорвана, но оставалась на коробке. Я осторожно задвинул ящик стола.

— О'кей, — сказал я и вздохнул.

Рано. Дверь внезапно распахнулась — и Тетерина, влетела в комнату. Она застыла, уперев руки в бока. Ее глаза, и без того светлые, совсем побелели. Она стояла молча, глядя на меня этими белыми глазами и, видимо, от ненависти не могла произнести ни слова. Я тоже молчал. Я почувствовал, что мои губы против воли сами собой тянуться в дурацкой улыбке, и не мог ее сдержать.

— Убирайся отсюда, паршивый стукач! — выдохнула она.

— Что такое? — сказал я, продолжая улыбаться и чувствуя, как это нелепо.

— Убирайся, сволочь! — прошептала она почти ласково.

— Но давайте разберемся, — сказал я.

Она плавно двинулась на меня:

— От Иверцева, говоришь?

— В чем дело? — спросил я немного отступая. — Что собственно, случилось?

Она плавно подступала ко мне, и мне показалось, что она похожа на сиамскую кошку.

— От Иверцева? — снова мяукнула она.

— Черт возьми! — крикнул я. — От Иверцева, не от Иверцева — какая разница? В чем дело, в конце концов?

— Подонок! — взвыла она. — Вонючий эстет! Вон отсюда!

— О'кей, но вы не даете мне пройти, — сказал я, стараясь проскользнуть мимо нее.

— Проходи, проходи, ублюдок, — тихо выла она, двигаясь вокруг меня по кругу.

Пятясь, я отступал через первую комнату в прихожую. Она, казалось, была готова вцепиться мне в лицо.

— Шпион поганый, — сказала она, — гнусный стукач.

Не отворачиваясь от нее, я осторожно снял с двери цепочку. Только оказавшись на площадке, я вздохнул. Но это было не все. Дверь снова распахнулась и женщина, провиснув в дверях, завопила на всю лестницу:

— Чтоб духу твоего здесь не было, мерзкий шпион! Вон отсюда, и завтра же я обращусь к прокурору.

Почему не сегодня?

— То-то он околачивался здесь последнее время, то-то он ходил кругами, стервятник, — низким голосом выла она.

Перегнувшись через перила, она изрыгала в пролет лестницы громоздкие проклятья, но уже начала повторяться: я снова был «паршивым», «мерзким», «гнусным» и «вонючим», а еще я был «стукачом», «шпионом», «провокатором» и «эстетом». В тот момент, когда я был «эстетом», какой-то седовласый модник, поднимавшийся по лестнице с двумя бутылками вина все-таки успел отскочить, потому что я, как сорвавшееся колесо, катился вниз, и, прижавшись к стене, с ужасом посмотрел на меня, и когда я, оказавшись внизу, оглянулся, то увидел, что он все еще смотрит мне вслед. Вид у него был довольно странный, но интересно, какой у меня. И только когда у меня за спиной хлопнула парадная дверь, я остановился.