Борис Дышленко - Людмила

Я расслабился и, вынув платок, приложил его ко лбу, промакнул.

— Свечи, — сказал я, — свечи. Отчего вы не садитесь?

Она обошла стол и опустилась рядом со мной на диван. Загорелые руки привычным движением скользнули к коленям, взлетели и легли тонкими пальцами на край стола. Я закурил, положил спички на стол, взял бутылку. «Жарко», — не то подумал, не то сказал я.

— Рому?

— Вина, — сказала Людмила.

Я залпом выпил свой бокал и налил снова. Людмила молчала, прижавшись губами к стеклянной кромке, глядела на меня, как будто ожидая вопроса. У меня не было вопросов, я просто сказал: «Тинтагель».

— Тинтагель, — сказал я, — Тинтажель. Место встречи.

— Там сад, — сказала Людмила.

— Он говорит, кладбище.

— Там сад, — повторила Людмила. — Я там гуляю, — сказала она. — Я там встречаюсь с Мариной. Она выходит после работы, и мы там гуляем.

— Она там работает?

Что-то сдвинулось. Людмила удивленно посмотрела на меня.

— Как? Вы разве не знаете, где она работает?

— Но не на кладбище?

— Конечно же нет, она работает с доктором Лариным. Просто вы не обратили внимания на эту дверь. Это задняя дверь, иногда сотрудники выходят через нее. Через кладбище. Летом там хорошо.

— Да, хорошо, — сказала я. — На кладбище прошло мое детство, я мог бы назвать его родиной. Шутка, — сказал я, увидев ее лицо. — Черный юмор. Просто с детства меня многое связывало с летчиками. Не берите в голову, — сказал я, — поток сознания. Марина, это та самая полная, рыжая дама?

— Да, моя двоюродная сестра.

— Кузина, — сказал я.

— Да. У нас теперь так не говорят.

— Мне она тоже понравилась, — сказал я. — У нее есть чувство юмора.

Людмила сказала, что это не самое важное, а я сказал, что может быть, но при поверхностном знакомстве я не успел разглядеть что-нибудь еще. Она стала говорить о человечности и доброте, но это слишком отвлеченная тема, и я напомнил Людмиле, что внимание и сочувствие к больным просто входят в профессию врача.

— Доктор Ларин тоже психиатр, — возразила Людмила.

— Ну, и что доктор? — спросил я. — Недостаточно добр? Он помогает художникам. Даже в каком-то смысле опекает их. Конечно, такая филантропия избирательна, но другие и этого не делают.

— Филантропия, — сказала Людмила с какой-то едкой интонацией. — Просто способ собрать коллекцию. А художники вообще наилучший материал для наблюдений.

— Мне так не кажется, — возразил я. — Он просто ученый. Не может же он не оценивать то, что видит. Но, по-моему, он осторожно относится к своим пациентам. У него и в квартире полно всяких... Ну, скажем, оригинальных людей. При том, что это, как будто, не очень традиционно.

— Великому Ларину можно все.

Я подумал что она под сильным влиянием Марины, подумал, что для той здесь может быть профессиональная ревность или, в лучшем случае, другой взгляд на науку.

— Налить вам рому? — спросил я.

— Крепко. Впрочем, налейте.

Я налил ей рому. Откинулся на диванную подушку, закурил. Она отпила немного из бокала, села прямо, прижала руку к горлу. Посидела так.

— Нет, я не могу этого пить, — сказала она, — слишком крепко.

— Не пейте, — сказал я.

— Можно вам вылить? — спросила она.

Я улыбнулся. Взял у нее бокал, вылил в свой. Налил ей вина. Она сразу же взяла, отпила:

— О, так легче.

Я подумал об этих психах. Вспомнил свое странное впечатление какой-то искусственности, какой-то их несамостоятельности в этом доме — не там ли я чего-то не заметил? Тогда что-то мелькнуло. Что-то важное, чего я не смог уловить. Я подумал, что, может быть, сейчас Людмила скажет что-нибудь, чтобы мне стало ясно. Но она ничего не прояснила, сказала только, что он там наблюдает их в непринужденной обстановке.

— А вас что, тоже в непринужденной обстановке? — спросил я.

Людмила засмеялась и сказала, что пришла не к нему, а к Марине.

— Она что, тоже там живет? — простодушно поинтересовался я.

— Нет, она в таких случаях за хозяйку, — она посмотрела на меня. — Да вы опять смеетесь! — рассердилась она.

Я улыбнулся.

— Нет, — сказал я, чтобы спровоцировать ее. — Как я понял, она надзирает за ними в его отсутствие. Чтобы они что-нибудь не разбили или не подожгли квартиру.

— Ну вас, — сказала Людмила. — Она к ним совершенно по-другому относится. Совсем не так, как Ларин.

Я подумал о Марине — не с ней ли что-нибудь не так? Она, в общем-то, проявлялась нейтрально. Беседа о том о сем — может быть, уже знала обо мне от Людмилы. Я не заметил, чтобы она как-нибудь тестировала меня. Да, разговор о том о сем — ничего существенного. Потом зашла, пригласила меня выпить, когда я смотрел картины в другой комнате. Если ничто во мне не показалось ей подозрительным, то почему Людмила боится быть откровенной со мной?

— Она красивая женщина, — сказал я. — Красивая женщина с габсбургской челюстью.

— Да-да, — засмеялась Людмила. — С габсбургской челюстью, она любит об этом говорить.

— Налить вам?

— Да, пожалуйста. И можно сигарету?

Я протянул ей пачку.

— Та-ак, — сказал я. — По-моему, все-таки ваша кузина несмотря на свою габсбургскую челюсть здорово не любит своего шефа. Он что, не нравится ей как человек или это принципиальные разногласия? А может быть, он просто не дает ей как следует проявиться?

— А кто вам сказал, что она его не любит?

Я затянулся.

— Вы ведь учитесь на филфаке? — спросил я.

— Да. На филологическом, на французском отделении. А что?

— Вот, — сказал я. — За что бы вам любить доктора Ларина? Или не любить его. Что вам делить? А Марину вы очень любите, правда?

— Но...

— И если бы Марина относилась к доктору Ларину хорошо, — продолжал я, — вы бы тоже не ругали его. Ведь вы, с ним, по-видимому, не слишком близко знакомы, о его методах, о его отношении к больным вам известно только из рассказов Марины, и ваше мнение о нем зависит исключительно от их взаимоотношений. У меня достаточно опыта: я знаю, как это бывает.

— Не всегда так, — запальчиво возразила Людмила.

— Почти всегда, — сказал я. — Я не верю, чтобы вы самостоятельно составили свое мнение о крупном ученом, вы не имеете для этого ни образования, ни опыта, и у вас нет с ним личных отношений, чтобы составить о нем мнение как о человеке. Почему это вас так коснулось? На это нужна серьезная причина.

Людмила возразила, что Марина здесь ни при чем, что она как раз очень высоко ценит Ларина как ученого.

— Да мне-то что? — сказал я. — Я ведь не собираюсь ссорить доктора с его сотрудниками, да и вас с Мариной тоже, только зачем вам вникать в чужие научные споры? Или личные отношения — не знаю, что там.

Я подумал, что, в самом деле, зачем я затеял этот спор — мне-то ведь действительно никакой выгоды. Однако мне казалось, что разговор то ли естественно, то ли по воле Людмилы все время уходит от чего-то другого, существенного, что Людмила боится, как бы я не коснулся какой-то главной темы, где она волей-неволей вынуждена была бы ответить на какой-то важный вопрос, который я мог бы совершенно случайно задать.