Борис Дышленко - Людмила

— Вы опоздали? — спросила Людмила.

Я не понял, о чем она спрашивает.

— Вчера. Опоздали?

— Почему?

— Вам должны были позвонить.

— Не было никаких звонков.

— А я вчера заснула как убитая, — сказала Людмила.

Еще бы. Уж я постарался.

— Все благодаря вам, — она взмахнула ресницами. — Вы меня подпоили, — она улыбнулась.

У меня совершенно не было желания говорить. Я вытянул ноги, положил одна на другую, глубоко затянулся, стал смотреть сквозь чахлые кустики на противоположную решетку садика, на грязно-желтую стену дома за ней, на ворота, куда уехал велосипедист. Там, над воротами в глубине полукруглой ниши видно было окно, забитое изнутри какими-то картонками, но в щели проникал электрический свет — наверное, там что-то было.

— Зачем вы вчера осматривали квартиру? — спросила Людмила.

Я пожал плечами. Я сказал, что старался больше для нее, чтобы ее успокоить.

— Вы дрожали от страха, — сказал я.

— Это правда, — сказала она. — Я дрожала.

Она помолчала.

— А почему вы не пошли со мной в комнаты теток? — спросила она потом.

— Потому что вы их сами проверили.

— Как? Когда?

— Перестаньте кокетничать, — сказал я. — Сразу же, как только мы вошли. Вы помчались по коридору к дверям и вернулись назад.

В ее глазах был прямо-таки детский восторг, она сияла. Мне стало смешно.

— Чего вы боялись? — спросил я.

— Я ничего не боялась. Я притворялась.

— Притворялись. Вот как. Зачем?

— Просто так.

Я засмеялся.

— Не слишком ли много усилий для «просто так»?

— А вот.

Я опять засмеялся. Людмила вдруг стала серьезной и сказала:

— Нет, я в самом деле боялась.

— Чего? — спросил я. — У вас были причины?

Она всем телом повернулась ко мне. Долго смотрела.

— Нет, — наконец со вздохом сказала она. — Просто напал страх. Все эти вещи... И я одна во всей квартире. Нервное состояние и еще... Прокофьев.

— Прокофьев? — я удивился. — Причем здесь Прокофьев? Он просто пришел со мной.

Людмила наморщила лоб. Помолчала.

— Знаете, — сказала она. — В таких обстоятельствах... Все эти совпадения. Поневоле начинаешь фантазировать.

— Совпадения? Ах, да, — вспомнил я. — Вы же знакомы.

— Ну да. И вдруг он появляется. С вами. Вспомните, как мы с вами познакомились. А потом вдруг...

Я подумал, что, и правда, с ее точки зрения это может выглядеть подозрительно. Она, и в самом деле, может решить, что я следил за ней: наше с ней знакомство, знакомство с Прокофьевым, мое появление на месте убийства — действительно слишком много совпадений, как говорит этот следователь. Или он этого не говорил? Да, в таких обстоятельствах все это может нагнать страху, но мне казалось, что здесь было что-то еще, какая-то конкретная причина. Что-то, что не касалось ни Прокофьева, ни меня.

— Он заходил сегодня, — сказала Людмила. — Он принес мне третий том Грина.

Я подумал, как быстро сориентировался Прокофьев. Подумал, нет ли у него личного интереса. Я улыбнулся.

— Он обязательный человек, — сказал я.

— Да, только слишком любопытный.

— Я тоже, — сказал я. — Но вы умеете разжигать любопытство. Вы так таинственны. А вообще, может быть, он просто решил поухаживать за вами.

— Значит, у вас появился соперник? — она взмахнула ресницами.

«Соперник». Значит, у меня появился предмет, а с ним и соперник.

Ну что ж, подумал я, так оно, наверное, и должно быть. Самое время. Наверное, пора прекратить все это, забыть. В конце концов, вот же она. Сидит рядом со мной и ждет. Меня или «соперника». Может быть, просто не хватает голубого берета? От этой мысли мне стало смешно.

— Что? — испуганно спросила она. — Вы плохо себя чувствуете? — она с опозданием поняла, что она сказала и испугалась.

— Нет, — сказал я, — все так. Все именно так, как надо.

Я встал, взял бутылку. Мы вышли из садика, прошли мощеным двором до подъезда. Дверь была распахнута и закреплена зажатым в щели красным обломком кирпича. Я подумал, что в прошлый раз этого не было — может быть, кто-то таскал какую-то мебель. Я пропустил Людмилу в кабину. Лифт тяжело двинулся вверх, пополз, предъявляя одну за другой желтоватые кафельные площадки. Где-то на уровне третьего этажа мелькнули отличные ноги, мини-юбка и ярко накрашенный рот смеющейся блондинки. Она стояла у окна с каким-то щуплым подонком, ее смех донесся до нас, обрезанный снизу и сверху этажами.

«Бедный Стешин, — подумал я, когда мы вышли на площадку, — твоя жертва напрасна».

Я посмотрел на Людмилу, но она отпирала медным ключиком дверь и не глядела туда.

В квартире несмотря на тишину не было ощущения пустоты. Людмила прошла вперед по коридору и, когда я хотел выключить лампочку у входа, она махнула мне рукой, чтобы я не делал этого. Взглянув на висевший на стене черный телефон, я пошел к ней. Мы вошли. В комнате было прибрано. Людмила включила торшер и, подойдя к окну, задернула тюлевые занавески, задернула шторы из какой-то плотной синей материи.

— Теперь будет тихо, — сказала она. — Может быть, зажечь свечи?

— Да, — сказал я, — зажечь.

Она взяла с полки и подала мне два медных подсвечника с простыми белыми свечками и вышла из комнаты. Я поставил подсвечники на стол, где уже стояла бутылка, зажег свечи. Выключил торшер. Я сел на диван, откинулся.

«Все, — подумал я. — Теперь я, пожалуй, действительно могу забыть обо всем. Я буду приходить в эту комнату, садиться на диван, слушать «Токкату и фугу Ре Минор». Людмила склонит голову мне на плечо «тихо и нежно», как говорил Прокофьев, а может быть, он этого не говорил. Все равно ей это понравится, а у меня больше нет никаких причин отказываться. Конечно, — сказал я себе, — никаких причин. Меня ничто не связывает теперь, да и раньше не связывало — просто я был занят этим бессмысленным делом. Не своим делом. Теперь я могу отдохнуть.

Все напрасно, — подумал я. — Был Стешин, который погиб из-за своей неосторожности. Моей неосторожности. Ему было что рассказать — он погиб. Что рассказать? Как ее посадили в машину и увезли? Он не видел этого. Он знал этих людей. Но она была замужем, уже была. Кто ее муж? Куда он делся? Какое мне до этого дело?»

Людмила вошла с подносом в руках. На подносе бокалы, запотевшая (из холодильника) бутылка вина, виноград такого же цвета, как бутылка. Людмила наклонилась и стала переставлять бокалы, бутылку, вазу на стол. Она подняла лицо, темное между двумя полосами белых волос, она улыбнулась, но свечи обесцветили ее губы, и мне показалось, что ее улыбка сходит с лица. В тишине внешним звуком зашуршала бумага, когда она сложила ее вчетверо и положила на поднос.

«Забыть обо всем», — стиснув зубы, подумал я.

В тающем свете свечей она удалилась и приблизилась опять. Шелковое платье скользнуло по телу, и мне показалось, что сейчас оно опадет. Опустив руки вдоль тела, она стояла, глядя темными глазами в глаза. С широкими белыми полосами, огибающими лицо. Обегающими лицо. Сбегающими с лица, как опадало ее платье по голому телу. С той улыбкой, которая сходит с лица. Выпрямившись, она стояла. Зыбко вздрогнула ее голая грудь, когда она сделала шаг.