Борис Дышленко - Людмила

Умалишенные и заключенные лишены права голоса. Примечание к одной из статей Великой Сталинской Конституции — не помню, какой.

— В конце концов, никто не обладает истиной и поэтому даже абсурдная точка зрения не свидетельствует о психической болезни, — сказал однажды мой доктор. — В психиатрии речь идет лишь об осознании (признании) существующих законов.

— Значит, и абсурдных тоже, — провокаторски уточнил я.

— Вы передергиваете, — ответил доктор. — Ведь мы говорим не о правилах поведения, а о законах. В том числе и о физических законах. Ведь они не стесняют наших законов.

Не стесняют, конечно. Свобода — это осознанная необходимость, и это положение было блестяще доказано на примере двух категорий лиц, не пожелавших эту необходимость осознать — не осознав, не обретешь свободы. Это — забавное равенство, Людмила, равенство умалишенных и заключенных перед законом. Но безумие у групп, партий, народов, эпох и так далее, там, где разум подчиняется воле... Однако здесь какая-то логическая ошибка: не могут же они все быть заключенными. И для себя над ним стоило бы задуматься так же, как над серебряной каплей, упавшей с твоей руки — ведь здесь тоже была какая-то ошибка, — но пока это всего лишь силлогизм, не более.

А ты замечала, что наш народ ужасно молчалив? Ведь те слова, которые мы произносим... Я уже говорил о том, что они ничего не выражают. Эти слова, которые у других народов исполнены глубокого смысла, у нас они существуют лишь для того, чтобы заполнять образующуюся в общении пустоту. Это от застенчивости, Людмила, от невозможности глядеть друг другу в глаза. Есть, правда, и такие слова, которые оставили глубокий след в наших душах, но их лучше бы никогда не произносить. Эти слова относятся к молчанию. Молчание страшная вещь — не стоит путать его с тишиной. В молчании, во всеобщем молчании, Людмила, каждое слово подвергается толкованию. И эта учительница... Действительно, она, наверное, сама виновата: она нарушила закон молчания, закон «омерта». Она затерялась где-то на этих заполненных волей и снегом пространствах, лишенная голоса, лишенная свободы, по-видимому, лишенная разума.

Мы с Прокофьевым стояли над оврагом, и откуда-то издалека, с одного из окрестных холмов до нас донесся уже превращающийся в эхо протяжный и гортанный тарзаний крик.

Он не признавал никаких законов, в том числе и объективных. К тому же он не умел говорить, но у него был голос и он кричал. Он не осознал свободу как необходимость, и это было первое яркое явление в моей сознательной жизни — с него-то все и началось. Это была настоящая идеологическая диверсия — я готов с этим согласиться. Наше неповоротливое общество не было готово отразить нападение дикого супермена, оно сначала просто не обратило внимания на него. Правда, взрослые, интеллигентных профессий родители, не пропустившие, впрочем, ни одной серии знаменитого боевика, что-то там говорили о пустоте и бессодержательности фильма, но тогда, когда над городом впервые раздался его призывающий к неповиновению крик, общество в целом было занято другими проблемами: разоблачением сионизма и воспитанием служебных собак. Затем, когда началось развенчание, чуждая идеология проходила инкубационный период, но спустя недолгое время, когда гальтские граждане на основании последних призывов перешли к более цивилизованным формам людоедства, они вдруг с изумлением и негодованием обнаружили, что крамола вызрела в их собственных домах. Это был шок: их дети, их взлелеянные, выхоленные, упитанные и воспитанные, спасенные от голода, отравленных троцкистских конфеток и мороженого с толченым стеклом, от влияния злобных евреев и ницшеанства, их бесценные гальтские дети вдруг обернулись какими-то заморскими монстрами. Эти счастливо перенесшие детство чудовища теперь приносили в школьных портфелях подпольно записанные хищными вредителями на рентгеновских пленках иностранные песенки, перешивали отцовские вышедшие из моды штаны и втихомолку смеялись над родителями. Их представление о Западе по-прежнему строилось на информации с агитационных плакатов и карикатур («В Америке каждые три с половиной минуты совершается преступление». «Джаз — музыка толстых».) и поэтому бытовавшие в их среде куплеты несли в себе как побочное воздействие патриотизма довольно странные мотивы:

В нашем безоблачном детстве граница была прочерчена четко, и мы твердо знали: добро живет здесь. Теперь голос добра доносился оттуда, издалека, из-за океана, и все, что там было, было хорошо: хороши были небоскребы и рекламы, кадиллаки, кока кола, порнография и жевательная резинка, хорошо было танцевать буги-вуги, гулять по Бродвею и грабить-убивать — стиляги принимали западный образ жизни в целом, не отвергая ничего.

Затерявшиеся эхом в горах и стихшие там тарзаньи крики сменились еще недавно запрещенным (при Звере и это было запрещено) фокстротом «Блондинка», но теперь подросшие гальтские дети носили тарзанью прическу, и это был первый симптом начинавшейся болезни. Наши старомодные учителя подозрительно присматривались к нам у входа в класс и время от времени кого-нибудь посылали в парикмахерскую и как всегда из патриотических побуждений с высокомерным презрением отзывались о Русском народе.

— Где уж русским за модой гоняться, — говорил наш директор, известный гальтский поэт и пламенный патриот.

Но стиляги подобными мнениями не смущались. С карикатур они перенимали фасоны штанов и рубашек и манеру носить галстук, учились танцевать у эстрадников, пародирующих иностранные танцы. Они понимали, что все это не настоящее, что это только пародия, но они были согласны и на пародию, согласны были выглядеть нелепо и смешно, лишь бы не быть похожими на своих запуганных, дрессированных родителей, и они подобно гёзам, с гордостью носившим презрительную кличку, воспринимали как похвалу, как высшее признание все придуманные для них оскорбительные прозвища и старались соответствовать им. Урод? — хорошо. «Соберемся уродов десять-двенадцать», — говорил молодой человек, договариваясь с кем-нибудь о предстоящей вечеринке. «Исказимся!» — предлагал стиляга своей дико раскрашенной подруге, и они действительно искажались в каких-то удивительных не похожих на западные, но, главное, не похожих на разрешенные танцах. Они выражали свой протест в эпатирующих лозунгах, в матерных сатирических куплетах, в тайных оргиях, в групповом сексе...

«Выдающиеся эпохи в нашей жизни — моменты, когда у нас хватает смелости худое назвать хорошим». И эта эпоха, названная впоследствии оттепелью, во многих отдельных умах несомненно была выдающейся, хотя официальная пропаганда обозначила ее как эпоху возросшей комсомольской активности в деле освоения кукурузы и целины. Именно в этот период развития социализма ядовитая гадина Джойнт под шумок проделала в тех самых отдельных умах свою разрушительную работу. Да, конечно же, Джойнт. В доказательство можно привести еще одну цитату из Ницше: «...евреи выполнили тот фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь на земле получила на несколько тысячелетий новую и опасную прелесть...». Да, как теперь очевидно, следы вели в Джойнт, но некому больше было обратить на это внимание. У Лидии Тимашук уже отобрали полученный за бдительность орден, а Ольга Петровна больше не появлялась в нашем городе, чтобы процитировать Ницше.