Борис Дышленко - Людмила

Что делать, Людмила? Общество временно живущих, общество окончательно смертных живет в постоянном страхе, и, как ни странно, страх — это как раз то, что объединяет нас в нашем сиротстве. Да, я знаю, и я говорил тебе об этом: он требует воплощения и из-за него мы бросаемся бить и уничтожать друг друга (как говорит все тот же Ницше, «любовь к ближнему является всегда чем-то второстепенным, отчасти условным, произвольно-фантастическим по сравнению со страхом перед ближним»), но как это ни парадоксально, наш страх — единственное доказательство любви.

А закон... Каждое его положение отражает лишь степень нашего страха, очень часто вовсе необоснованного, — у общества он особенно требует воплощения: здесь, где безумие является правилом, один за другим возникают монстры, фантомы, вызывающие гнев. И каждый раз на месте сокрушенного призрака оказывается совершенное тобой зло, кровь, пролитая тобой, очередная жертва твоего страха, совсем другое имя, не то, которым ты назвал его. И так — до кратковременного просветления все новые и новые имена, новые общественные движения, новые законы.

Иногда я думаю: может быть, и мне следовало поступить, как всем, может быть, тогда, когда я уже мог это сделать, мне следовало избить Кипилу, размолотить его в пух и прах или даже убить его. Я помню солнечный день над оврагом. Мы сидели на сухой, прошлогодней траве, и Прокофьев, развернув промасленную тряпку, положил мне на колени тяжелый, вороненый наган. Я взял его, он влился в мою руку ощутимой, убедительной силой, легко защелкал, поворачиваясь, барабан, пустые черные гнезда заворожили меня. Я долго держал его в руке.

— Они ответят мне за все, — сказал Прокофьев, — за все мое счастливое детство. Это были первые дни свержения. Еще не Зверя, а только банды его подручных, предателей и убийц. По радио назывались пункты все той же пятьдесят восьмой статьи, и для взрослых, наверное, все это выглядело как очередной процесс над врагами народа, может быть, более значительный, чем другие, потому что теперь, кажется, следы вели не в какой-нибудь Джойнт, а непосредственно в Интеллиджент Сервис. В нашей школе прошло шумное собрание на эту тему, и мы с Прокофьевым были единственными, кто не требовал им смерти, хотя, может быть, никто так не ненавидел их, как мы. Но когда Кипила и его банда, вскочив, заорали, я посмотрел на Прокофьева и увидел тогда его бледное от ненависти лицо.

Прокофьев стоял и с жестокой улыбкой смотрел на наган в моей руке.

— Жалко, — сказал он. — Мне жаль, что они ушли, но, в конце концов, что — они?

Кипила, — сказал он и замолчал.

— Убить его, — сказал я. — Ольга Петровна... Убить его. Ведь он был с ними, он враг народа. Убить.

Прокофьев покачал головой.

— Нет, — сказал он, — мы подождем.

И все-таки я, наверное, убил бы его, но Прокофьев не дал мне к нагану патронов. Я не убил Кипилу, даже не избил его и сохранил свой страх. Я не растратил его на мелочи, я ращу, лелею его, чтобы однажды дождаться того момента, когда, достигнув своего апогея, он наконец обратит меня в бегство.

А наган, который Прокофьев подарил мне... Или я подарил его ему... Мы, в общем-то, по-прежнему владели им сообща, как сообща владели блондинкой в голубом берете — я уже говорил, что у нас была общая любовь и ненависть, и только стаканчик мы разыграли, но это по самой его сути. А этот наган... Перед отъездом мы снова завернули его в промасленные тряпки, в клеенку и уложили в жестянку из-под лянсинного чая. Потом мы отнесли и спрятали его в нашем очень надежном тайнике, не знаю, лежит ли он еще там.

Тогда над городом из конца в конец на длинной лиане носился радостный ницшеанский дикарь и его насмешливые горловые крики рвали напряженный покой притихших санаторных сердечников и гальтских граждан. Он пережил борьбу с низкопоклонством и врачами, суд над Ольгой Петровной и суд над ее судьями, который не состоялся. И как это ни странно, в разгар борьбы он занимал умы и души юных пионеров и комсомольцев, он, радостный и одинокий, не желавший жить в стаде, подорвал устои патриотизма — это была мина, взятая в качестве трофея. Все эти фильмы назывались трофейными, а может быть, они трофейными и были, потому что их, наверное, отбили у немцев, которые в свою очередь отбили их у американцев, во всяком случае, каждый из них начинался титрами: «Этот фильм взят в качестве трофея в годы Великой Отечественной войны..». Я теперь не смог бы процитировать их до конца, но тогда я помнил их наизусть. А вообще, это были голливудские фильмы, их так и показывали на английском языке с русскими субтитрами, и мы с Прокофьевым радовались каждый раз, когда слышали знакомое английское слово. Тогда будто прорвало: «Робин Гуд», «Королевские пираты», «Остров страданий» — лучшие голливудские боевики довоенных времен появлялись один за другим, и каждый из них было необходимо посмотреть по многу раз. И я, и Прокофьев, да и весь наш класс, школа, город целыми днями пропадали в кинотеатрах или в санаториях, где иногда уже после начала сеанса можно было тихонько проскользнуть в актовый зал, или взбирались на дерево у каменной стены летнего кинотеатра и сквозь густую уже весной листву напряженно вглядывались в мелькающие черные и белые пятна, дорисовывая воображением то, что ускользало от нас. Так жили все. Целые банды мальчишек сходились в сражениях с деревянными шпагами или раскачивались на прикрученных к веткам деревьев кусках ржавой проволоки, подражая Тарзану, и, подражая ему, гортанно кричали с гор. Странно, этот поток голливудских фильмов наложился на обострение борьбы с космополитизмом, и это никого не заинтересовало, и, уж разумеется, ни мне, ни кому бы то ни было из моих сверстников и в голову не пришло бы обратить внимание на такое несоответствие. Так жили все, так жил и Кипила, и не было никакой крамолы в том, чтобы качаться на проволоке, как Тарзан, или фехтовать друг с другом на задворках, но тупой и бдительный Кипила и здесь сумел отличить меня от других. Подозрительным оком жлоба он разглядел проникшее в меня инакомыслие и попытался принять меры. До сих пор меня удивляет, как проницателен бывает стадный инстинкт. Каким чутьем, каким собачьим нюхом они чувствуют отбившуюся овцу? Как он понял тогда то, чего не понимал я сам? Что эти исторические боевики с Эролом Флином («Робин Гуд», «Королевские пираты» и так далее...), что не обилие оружия и трупов, не погони, не бешеная скачка на коне, не это привлекало меня, а великодушная храбрость и рыцарское благородство героя, то, что было органически чуждо их приблатненной среде. Как он понял это, если толком не мог связать двух слов? Но он понял и нашел возможность тихо и постоянно пакостить мне. Я, кажется, говорил о том, что я хорошо рисовал в школе и эта способность уже однажды доставила мне неприятности, теперь все уроки, просиживая на задней парте, где мне позволяли сидеть, так как я был относительно тих и спокоен, я рисовал сцены из виденных мною фильмов, продолжая и здесь тот мир, в котором теперь жил постоянно. На переменах то тот, то другой из кипилиных приятелей, то сам он в компании какого-нибудь подонка подходили к моей парте и, становились за моей спиной, заглядывали через плечо и начинали политически выдержанные речи о космополитизме. «Бредит иностранщиной», — говорили они. Да, уже в те дни они имели ясные конъюнктурные головы, твердо знали, кем они хотят стать, не «воображали» — вот еще одно словечко из их лексикона — и ничем не «бредили». «Бредит иностранщиной», — это было тогда серьезнейшим обвинением против взрослого человека, но маленькие подонки добивались пока только взрыва с моей стороны, повода, чтобы поколотить меня. Я не взрывался, я уже научился не реагировать на их гнусные приставания, у меня уже выработался иммунитет, а кроме того я чувствовал теперь свою правоту и силу. Храбрый и благородный Эрол Флин был на моей стороне.