Борис Дышленко - Людмила

В это время снизу, со стороны Нахаловки показался Кочумаров. Он почти бегом, запыхаясь, поднимался к нам по склону холма и на его мерзкой, порочной физиономии мне показалось какое-то одновременно и торжествующее, и виноватое выражение. Через плечо он тащил брезентовый солдатский мешок. Я оглянулся на своих друзей и внезапно увидел то, чего до сих пор не замечал, вернее, видел, но как-то не придал этому значения, вернее, даже сразу заметил и тогда же подумал, для чего бы это, но почему-то забыл. Это был врытый в землю кусок не слишком толстого бревна высотой чуть побольше метра. Сейчас этот столбик как-то сразу связался для меня с тем мешком, который Кочумаров нес через плечо. Я начал отступать вниз, но сзади уже стояли двое из кипилиной свиты. Кочумаров наконец оказался среди нас и, запыхавшись, опустил на землю мешок, который вдруг зашевелился и оттуда раздалось страшное, утробное кошачье мяуканье. Я вспомнил, что незадолго до этого в классе Кочумаров, задыхаясь от садистского восторга, рассказывал одноклассникам, как он повесил кошку. Я вспомнил, как они потом смеялись над моей реакцией на его рассказ. Я бросился к мешку, чтобы развязать его и выпустить кота, который там находился. Я рассчитывал схватить мешок и бежать от них, по пути развязывая его, но я только и успел, что броситься. Сейчас же товарищи Кипилы схватили меня. Я отбивался. Втроем мы упали и покатились по склону. Я не умел драться, я, как звереныш, кусался и царапался, но они не били меня, только выкручивали руки и удерживали. Они подняли меня и, продолжая заламывать руки, принудили сделать несколько шагов вперед. Кочумаров с Кипилой возились вокруг столба, привязывая к нему серого в темную полоску кота, который вырывался и выл. Я дернулся снова, но острая боль в плече заставила меня остановиться. Я стал кричать, я называл их бандитами и фашистами, но они только смеялись надо мной, в то время как Кипила с Кочумаровым продолжали делать свое дело. Под котом появилась куча хвороста. Привязанный, он то начинал дергаться и орать, то опять затихал. Эти подонки, изодрав на куски мою тетрадь, подложили под хворост мятые бумажки и разожгли костер. Я услышал глубокий, невыносимо громкий вой кота. Кипила ударил меня по лицу и потребовал, чтобы я смотрел, но я не смотрел. Потом я почувствовал острие ножа у горла. Один из подонков приставил его к моему горлу, чтобы заставить меня открыть глаза и, возможно, он войдя в садистский раж, прикончил бы меня. Я открыл глаза, но даже не потому, а не знаю, почему. Я увидел, как животное бьется в дыму и пламени, не переставая истошно выть. Он плакал, плакал настоящими слезами... Запах горелого мяса донесся до меня. Подонки столпились вокруг меня. У все у них были такие же плоские и широкие морды, как у Кипилы, вернее, у всех у них были кипилины морды. Они обступили меня со всех сторон. Это была первородная ненависть, абсолютная ненависть, Людмила, и страшнее мне в жизни не было никогда. И никогда с того самого момента этот страх уже не проходил. Иногда в болезни или в напряжении, в минуты упадка или во сне он выходил наружу, обволакивал меня, сковывал меня по рукам и ногам, чтобы отступить в минуту реальной опасности или угрозы, потому что реальная опасность это просто задача, — но тот страх, он всегда со мной, он стал мне дорог, как единственное доказательство моего существования, и подлинность происходившего со мной я проверяю только присутствием этого страха. Если при воспоминании о прошлом волосы шевелятся на моей голове и холодный пот проходит сквозь тело и руки падают, отяжелев, и прекращается время и наступает вечность, значит, все это правда. Проклятое прошлое, оно всегда со мной — я не расстанусь с ним никогда. И этот страх, Людмила, он создал меня таким, каков я есть, и поэтому в мире все всегда ранило меня и никогда не было ничего, что бы не ранило.

Так вот почему я не выступил против Кипилы, против всего этого стада: пропасть заглянула мне в глаза. Я увидел ненависть. Ненависть в чистом виде, голую ненависть без всякой причины, существующую самостоятельно, просто чувство, которое у них требовало удовлетворения. Быдло продемонстрировало мне самое сильное из своих качеств. И кто не столкнулся с подобным явлением, всегда будет только считать. Он слишком здоров и способен только на справедливость. И я хотел бы взять этих прекраснодушных западных демократов, этих лживых либералов за шиворот и ткнуть их лицом в развороченные внутренности кхмера, чтобы они забыли о своей мелочной справедливости.

А тот случай, когда Кипила заработал от учительницы по морде, он ей его не забыл, но тогда у него еще не было возможности свести с ней счеты и он только тренировался. Идея о космополитизме была первой из общественно-политических идей, которую он усвоил. В это время борьба с космополитизмом как раз достигла своего апогея. Это было мощное общественное движение, которое потом, еще и после смерти Зверя, постепенно теряя силу, прокатилось до шестидесятых годов и угасло только на смене поколений. Даже в годы больших разоблачений, в годы переоценки ценностей, а впрочем, не стоит обольщаться — это было всего лишь время необоснованных надежд, никто не заметил, что все это началось за год до того, как похоронный марш Шопена сотряс стены нашей школы. Скончался пламенный интеллектуал. Его именем названы учебные заведения, улицы и заводы, и ни до, ни после не усомнились в его правоте, но памятника ему не было в нашем городе и он не попал на кладбище. Тем не менее он не побоялся призвать к порядку всемирно известных композиторов, писателей и поэтов, он выступил против очернительства, формализма и эскапизма — он был исключительно смелый человек. Так вот, он был застрельщиком новой борьбы и, может быть, сам не подозревал, как велика его идея, как сильно она закрепится в сознании масс и какие формы она примет.

СЕГОДНЯ ОН ИГРАЕТ ДЖАЗ, А ЗАВТРА РОДИНУ ПРОДАСТ

ОТ САКСОФОНА ДО ФИНСКОГО НОЖА — ОДИН ШАГ

СЛЕДЫ ВЕДУТ В ДЖОЙНТ

Эта борьба велась долго: с низкопоклонством, с генетикой, с кибернетикой, с евреями, со стилягами, с абстракционизмом, но именно он, пламенный и страдающий грудной жабой человек, дал ей идеологическую основу, и поэтому на всех своих, носивших разные названия, этапах это была все та же борьба. Это был все тот же жаргон, Людмила: жаргон или идеология — не вижу особой разницы в этих словах.

Но Кипила своим собачьим нюхом, исключительно своим жлобским чутьем сделал тогда одно немаловажное открытие, а именно то, что любая общественная кампания дает ему возможность безнаказанно пакостить и сводить счеты. В это время умер наш преподаватель литературы, тот самый, который когда-то свел на нет мое первое политическое дело, приписав слова дяди Вани Суворова моему покойному отцу. Перед этим он подавал заявление в партию и, если бы его приняли, его можно было бы считать коммунистом. Он преподавал те же предметы и в старших классах и, согласно программе, наверное, со свойственным ему артистизмом громил формалистов и эскапистов, впрочем их тогда так не называли. Но он повесился.