Борис Дышленко - Людмила

Я не задумывался тогда, что такое вообще справедливость, то есть мне тогда, как и всякому уверенному в своей правоте человеку, вообще не пришло в голову, что она может меня и не удовлетворить. Например: око за око, зуб за зуб. Но око не всегда равно оку: око одноглазого стоит дороже — можно ли так установить справедливость? А если рассматривать личность как общественную единицу, то какая разница, кого принести в жертву? Можно любого. Но ты христианка и знаешь, что в жертву был принесен Агнец. Почему? Потому что они принесли жертву не Богу, а себе. Не каждому в отдельности, а всем вместе. Они могли выбрать любого, но там где речь идет о выборе, нет любого, там единственный. Так почему же именно Агнец? Потому что они хотели справедливости внутри себя, внутри своего стада, как же они могли отдать своего? Они разделили преступление на всех и думали, что от этого оно станет меньше. Это их справедливость. Но если ты атеист и не веришь в высшую справедливость — отрекись от нее вообще. Отрекись и предайся возмездию и понеси наказание. Но тогда я не понимал, что маленькие сексоты поступали по своей справедливости. Я был не агнцем, но чужаком, и они извергли меня из себя, а справедливость... Они поделили ее между собой. Если бы я вовремя вспомнил тот случай, я бы говорил о возмездии. Но я принял одно за другое, я присягнул справедливости. И вот она торжествует.

А тот разговор с Прокофьевым в самом начале нашей юридической карьеры — строго говоря, до начала ее, — потом, много раз возобновляясь и ослабевая с каждым разом, постепенно сошел на нет. И не потому, что со временем изменилась моя или прокофьевская точка зрения, нет — просто это... Ну, как подойти к зеркалу и говорить правду своему отражению. Нам стало стыдно. Вернее, это ощущение бессилия, невозможности что-то сделать... Мы все-таки не окончательно потеряли человеческий облик, Людмила: мы слишком многого хотели и слишком серьезно ко всему этому относились, может быть, даже болезненно, и потом, память о летчиках не давала нам покоя. Но, увы, мы слишком лживы и нам нет места в сумасшедшем доме. Видишь, как мы бесприютны с нашей совестью, Людмила. И право, нас стоило бы пожалеть: мы попали в западню. Мы думали, что вещи называются своими именами, но кольцо Мёбиуса — это тоже истина: по прошествии времени мы вышли на ту сторону и я ничего не пойму. Все то, что мы думали, о чем говорили, и сами наши действия приобрели обратный смысл. Вот так из прошлого можно прийти в будущее, а настоящее все равно окажется где-то в стороне. Но это, конечно, не точно, так, метафора, и дело не в этом, а именно в том, что тогда многие вещи стали называться своими именами, и тогда это многих сбило с толку, а позже все стали недовольны. И ты говорила мне о демократии, Людмила, или не говорила, но, во всяком случае, ты думала о ней, и, конечно же, Западная демократия если и не была идеалом для тебя, то все же тебе казалось, — что она демонстрирует нам некоторую возможность. Я не верю в их демократию, Людмила.

Вспомни, как однажды один сумбурный и необразованный, но, в общем-то, не злой человек, как только образовалась крохотная (вот такая) возможность, хоть и в борьбе за власть, попытался освободить наше рабское общество от ненависти, страха и недоверия. В сущности, выступил апологетом обычных человеческих ценностей. Может быть, последнее — слишком сильное выражение, но здесь нужно сделать скидку на его происхождение, воспитание, привычки, вообще на всю его биографию. Так или иначе, а результатом его деятельности было то, что сотни тысяч произвольно осужденных людей были выпущены из лагерей и тюрем. И что же? После краткой эйфории иностранные радиостанции стали задавать нелепые вопросы: где он был и почему молчал в те годы, когда совершалось преступление? Это был чисто риторический вопрос: ведь все мы (и он в том числе) и знали, и не знали о преступлении — мы все здесь люди с двойным знанием, Людмила. Но не в этом дело, и я долго думал: в чем? Вначале мне все предъявленные ими претензии казались пропагандой, просто политиканством, но позже я понял, что это не так. Это — Западная демократия, Людмила: возможность высказать свою точку зрения (но о точке зрения мы еще поговорим) в любой момент и в любом месте. Им эта искренность недорого обходится. А он тем временем делал полезное демократии дело и нуждался в поддержке. Так вот, эта хваленая Западная демократия, она не позволяет выявить концепцию и определить направление — она мелочно дробит общую проблему на частности. Нет, Людмила, Западная демократия ревнива — она не потерпит никакой другой демократии.

Гражданские права, гуманизм, свобода печати — все это (прости мне этот трюизм, но я не подписался говорить только оригинальные вещи), все это просто слова. В устах политиков они потеряли свой собственный смысл. И когда один высоконравственный демократ поддерживает самый кровавый из когда-либо существовавших режимов, другим солидарным с ним демократам вовсе не нужно поддерживать этот режим — им достаточно просто повторить эти слова.

И я не понимаю, почему безнравственно есть людей в Иране, но можно их есть в Камбодже. Это потому, что Иран поссорился с Америкой? Или, может быть, потому, что в Камбодже нет нефти? А вернее всего, потому, что Камбоджа противостоит враждебному демократам Вьетнаму. Я ж говорю: они до сих пор бродят стадами, Людмила, и пока они бродят стадами, человека можно будет есть любому, кто в это время будет на их стороне. И поэтому я не верю в слова: «гражданские права, свобода, гуманизм». Тот, кто произносит их, всего лишь выражает солидарность с демократами, а следовательно, с теми, с полпотовскими людоедами и палачами. Я говорил тебе, только делами можно выразить свои подлинные чувства и убеждения: если ты ненавидишь преступление, ты должен стать его жертвой; если чувствуешь боль, ты должен быть раненым или убитым; а если ты осознал себя как личность — сжаться в комок и молчать.

Так я и сделал, когда маленькие подонки обозначили меня. Но они росли вместе со мной и были не глупее, а, пожалуй, умнее меня. Они знали, чего хотят — они хотели быть все вместе. И для этого у них были свои слова, и это были обыкновенные слова, но всегда это был их жаргон, выражающий их солидарность и поддержку друг другу. Вот так они поддержали Кипилу, этого мерзкого подонка, который даже им внушал отвращение. Но он, как никто, умел разговаривать на их языке.

Что такое жаргон, Людмила? По-моему, вовсе не набор безобидных эвфемизмов, возникающий из потребности освежить ставшую пресной речь, — особый язык из намеков и недомолвок, язык, в котором слова и даже понятия приобретают иной, иногда обратный смысл. Когда-то мне пришлось несколько месяцев работать на киностудии, и я настолько привык к тамошней обстановке, что уже не только разговаривать, и думать стал на их языке, так что однажды, проезжая в автобусе по площади мимо нелепого сооружения из орудий производства, я про себя заметил, что за молотом в кадре две отличные девицы — им неплохо бы «дать эпизод». Прежде я сказал бы просто «трахнуть», но теперь подумал «дать эпизод», имея в виду то же самое. Но то же имеет в виду и любой ассистент режиссера, и ему понятно было бы, о чем я говорю. Это простой и даже смешной пример, но если бы юристы говорили на юридическом языке, а не на языке юридической Среды, я думаю, не появилось бы такого циничного отношения к Закону. Однако в том-то и заключается профессиональный язык, Людмила, что это не перевод с обычного человеческого языка. Он развивается по своим законам, и уже в нем развивается твое мышление, когда ты усваиваешь его, — здесь-то и находится западня. Я же говорил: сжаться в комок и молчать.