Борис Дышленко - Людмила

Однако Сталину так и не удалось стать безраздельным властителем нашего сада. В ходе кампании «Горместпром» продолжал разрушать и другие свои произведения: в саду появились гипсовые нимфы с веслами; пионеры с горнами и барабанами; отважные летчики в шлемах с очками; теннисисты и теннисистки, которых когда-то устанавливали визави через теннисные корты в министерских санаториях; две ныряльщицы, стоявшие прежде в парке над «Зеркальным Прудом», теперь готовились броситься в заросли крапивы и лопухов — история эпохи летела на свалку. Сюда же попал и Карацупа со своей верной собакой — теперь он подкарауливал невидимых врагов в кустах бузины — шансы на успех были минимальны. По пути на кладбище его маузер получил повреждения и теперь кончик ствола с гипсовой мушкой венчал собой кусок ржавой проволоки каркаса. Как зачарованный, я следил за качанием этого кусочка гипса, тронув его пальцем. Бедный Ингус.

Сказать тебе по правде, я не люблю собак. Нет, я не испытываю к ним специальной ненависти или отвращения, как, скажем, к скорпиону или медведке, просто я не испытываю к ним любви. Может быть, собака и друг человека, и мне было жаль, когда охранник застрелил преданного Кипилой пса — он покатился по площадке, мелькая лапами в пыли, весь из одних только лап, — мне было жаль его. Но вообще я не люблю собак, хоть собака и друг человека. Говорят, что в свое время Гитлер сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак». Не знаю, точно ли этот исторический подонок говорил такие слова, но я не люблю ни людей, ни собак. Мой опыт общения с людьми не привил мне любви к ним, а собаки... Я не так ценю преданность, и у меня никогда не было собаки в качестве друга. И я никогда не предавал их за их верность. А тот кипилин пес, он с визгом покатился тогда по площадке, и я не знаю, к чему относился этот визг: к тому, что он был предан Кипилой, или он визжал от боли и смерти. Этот Кипила был редкой скотиной — средоточие мерзостей даже среди детей. Нет, не думай, я очень люблю детей, Людмила, и меня всегда умиляли их военно-патриотические игры, но в детстве, когда они были моими ровесниками, я ненавидел их, как затравленный волк, и если бы кому-нибудь из них я перегрыз горло тогда, то думаю, что не осудил бы себя за это и теперь. Племя садистов и убийц — до какой изощренности, до какой тонкости доходили их издевательства, когда хамство и грубое насилие не оправдывали себя. Я помню их улюлюканье и крики: "Дай ему! Дай!" — когда они, всем стадом сбившись в круг, сталкивали меня с кем-нибудь из одноклассников — одним из них. После моей болезни (самые яркие мои воспоминания так или иначе связаны с болезнью), когда я был особенно слаб и беззащитен, они начали тогда жестокую и последовательную травлю, и только Прокофьев, храбрый и благородный, как Робин Гуд, неизменно выступал на моей стороне, принимая на себя часть их злобных и подлых ударов. Гальтские граждане, мои школьные товарищи, одноклассники! До семи лет я рос в довольно интеллигентной семье, где не было принято то, что было принято в ваших рабских и хамских семьях: например, у нас не было культа начальства или физической силы, мой отец мыслил наивно и просто — он погиб на родной земле. Вот поэтому я и не сумел сориентироваться в вашем иерархическом детском обществе и, как только проиграл свою первую драку, каждый из вас стал доказывать на мне свою удаль. Мне приходилось драться каждый день, но тогда это не сделало из меня бойца. Правда — и это до сих пор предмет моей гордости — не сделало меня и покорным. Я по-прежнему дерзко разговаривал со своими врагами и каждый раз жестоко расплачивался за это. Мне было страшно, я жил в постоянном напряжении, избегая разговоров с одноклассниками, избегая даже встречаться с ними глазами, чтобы не дать им повода к драке. Мне было страшно, постоянно страшно, Людмила, но на унижение я не шел. Наконец им надоело бить меня — я был явно самым слабым в их классе. Нет, разумеется, я стеснялся этого — я не скрываю. Из-за этого я прогуливал уроки физкультуры — спорт в то время не давался мне. Позже мне все-таки удалось завоевать их уважение: оказалось, что я лучше всех рисую среди своих сверстников и это их заинтересовало. Если бы я не увлекся впоследствии справедливостью — кто знает — может быть, из меня бы получился художник. Но как это ни смешно, Людмила, справедливость и оказалась той западней, в которую меня заманили: я попал в обстановку, так сильно напоминающую мне ту, школьную, вообще мое детство. Справедливость — это тоже может быть профессией и здесь тоже могут быть свои приемы и свое шулерство, и никогда не известно, на каких или на чьих костях придется играть в эту игру. Преступник, следователь, прокурор, адвокат, судья — для них всех преступление это игра. Игра в которой они всегда выигрывают, и перед ними единственная жертва — жертва. Так что их всех можно смело считать одной командой, одной дружной бандой шулеров. Все то же, все так же, как и во времена моего счастливого детства, и когда над оврагом Прокофьев поднял этот стакан, стоило нам выпить за него, оно было нисколько не хуже нашего состоявшегося будущего.

Однако тогда я кое-как примирился с товарищами, то есть все, что касалось рисования, не вызывало у моих сверстников немедленного желания меня побить. Правда, однажды и эта моя способность послужила поводом для разбирательства, но уже гораздо более подлого, чем драка, и на более высоком уровне. Мои способности навлекли на меня не слишком тяжелую обязанность оформлять классную стенгазету. Однажды, это было уже классе в шестом, я, собираясь, написать под названием полагающийся там лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» в присутствии нескольких одноклассников прибавил устно от себя: «Ешьте хлеба по сто грамм, не стесняйтесь». Умные, подозрительные мальчики набросились на меня и устроили мне допрос. Бдительность тогда была высокой гражданской добродетелью, ведь почин Павлика Морозова еще в тридцатые годы был подхвачен пионерами всей страны. Собака — друг человека. Собака самое верное, самое преданное животное. И собака самое бдительное животное, так что, я думаю, Людмила, может быть, в безответственном вранье Плано да Карпини была доля правды? А может быть, он говорил об опричниках? О людях с песьими головами... Да, они (опричники) действительно имели метлу и песью голову у седла. Что ж, если это так, то можно допустить и существование России — я в принципе ничего против не имею. Но тогда ты понимаешь, о какой западне я говорю?

Но в тот раз у них ничего не вышло, у моих умных одноклассников. Да, они были умными и они были бдительными, но они не знали, что я на всю жизнь запомнил летчиков и что я был моряком.

Маленькие сексоты, на этот раз они не побоялись, что их кто-нибудь так обзовет. Ведь назвать их так мог только я, а они были единодушны. Сексот, это было одно из ругательств тех времен, слово, которое взрослые запрещали нам произносить, и поэтому я тогда думал, что это какое-нибудь неприличное, запрещенное для детей слово, как «педераст» или «проститутка», но впоследствии оказалось, что это обыкновенное сокращение, просто «секретный сотрудник» — ничего обидного, даже, скорее, почетное звание, но и в то время им никто не гордился. Но они были уверены в том, в чем всегда уверено стадо, в своей стадной правоте: если большинство предает одного, то это не предательство, а справедливость. К тому же на этот раз у них появилась возможность умилиться своей принципиальности и политической зрелости. Во все это они, конечно, и сами не верили — им просто хотелось растоптать чужака, не пацана и, может быть, тайного еврея, но это дело, кажется, было чуть позже. На уроках литературы, истории, конституции и военного дела нам прививали бдительность и любовь к Родине, и если бы в стаде я не оказался паршивой овцой, то так бы, наверное, и не понял, что я диверсант и белогвардеец, но память о летчиках... Я не выдал врагов народа.