Борис Дышленко - Людмила

Но он горячий разбежался из огненной точки радужным кругом. Обжигаясь, я накрываю его губами. В летнюю сушь, когда накаляются крыши и белая соль лихорадкой окидывает рот... Этими губами касаюсь прохладного бедра... Когда ломкие колосья сухим зерном осыпаются на растрескавшуюся землю, когда в лесах бесшумно вспыхивают пожары и звери гибнут...

Я вгрызаюсь в сочную мякоть плода. Я слышу:

— Кого ты любишь?

Я поднимаю голову и вижу прохладное тело, уходящее вдаль. Оттуда голос. Это ОТТУДА голос. Я удивлен.

— Но разве есть кто-нибудь еще? — спрашиваю я.

Но я говорил о ней, о Людмиле, и о том эксперименте, который я так хотел поставить, но он не удался. Нет, она как раз не забыла ни о чем, но тогда в детстве, еще до того, как я уничтожил один из снимков, — а я просто вышел из дому с этой целью, имея в кармане увеличительное стекло и два фотоснимка, уже сократившихся до размеров этого стекла, так что теперь они были, как два отпечатка с одного негатива, — я вышел из дому и, пройдя через пустырь, по старой памяти называвшийся садом, и продравшись сквозь густые заросли высокой пахнущей полынью травы, появился на берегу ручья. Было лето, и горячий воздух дрожал над Нахаловкой, и никого не было вокруг. Я сидел и смотрел, как радужное пятно фокусируется на тонком лице женщины, на той улыбке, которая сходит с лица. Я помню, как закипел, запузырился глянец на фотоснимке и тонкий дымок поднялся от него, прежде чем он прорвался пламенем изнутри, но все это было уже после, а еще до этого всего, на двух снимках с разными женщинами, имевшими одно и то же вплоть до поворота, вплоть до этой улыбки, совершенно одно и то же лицо, — Прокофьев, заметивший то же несоответствие, что и я, полушутя предложил версию о двух сестрах-близнецах, хотя вряд ли две родные сестры могут носить одно имя. Но он выдвинул эту идею о сестрах-близнецах, подменявших друг друга, и в доказательство привел тогда черные чулки. Впрочем, для Прокофьева, может быть, это был единственный выход из положения, но тогда кого же он любил? Ведь не мог же он влюбиться в женщину, идущую по улице, то есть в такую фотокарточку — это было бы недостаточно для Прокофьева, уж я-то знаю его. Нет, он влюбился в нее из-за того, что видел ее и там, и здесь: увидев ее на улице, он не влюбился бы в нее — этого было бы ему недостаточно: увидев ее там, на диване, не влюбился бы в нее Прокофьев — там она была бы посторонней для него, — только увидев ее там и там, мог бы влюбиться в нее Прокофьев. Но может быть, я о себе говорю?

Так вот, это была другая женщина, не та, которая разговаривала с Прокофьевым в саду, физически другая — ты понимаешь, о чем я говорю? Вот поэтому мой эксперимент и не удался. И еще я говорил про одну подробность, которая — если помнишь — постоянно фигурировала в наших рассказах и которая казалась мне единственной правдой: это был белый медицинский халат, но никто никогда не видел его.

Однако халат — это совершенно другая вещь: он не имел никакого отношения к следственному эксперименту. А эксперимент провалился благодаря тому, что это была совершенно другая блондинка, и я не раз замечал и особенно в этом вопросе, что мне никак не удается оказаться в нужном месте в нужное время: прошлое, сохраняясь во мне вместе со мной переходило в будущее, но никогда не становилось настоящим. Так однажды — это было, когда я ввязался в одну историю с художниками и поэтому, оказавшись в одной мастерской, я стал перелистывать один иностранный журнал по искусству — я увидел на странице несколько заставок для телевизионных передач о сексуальном просвещении. Везде крупными буквами SEX. Ничего особенного, но на одной из них обнаженные мальчик и девочка, просто обнаженные мальчик и девочка, с двух сторон опирающиеся на огромные, объемные буквы. Я вспомнил, как когда-то невинный, незнающий, я с восторгом и болью смотрел на любовные сцены взрослых, несравнимых со мною людей, — теперь я, познавший, обладающий опытом на все случаи жизни, видел обнаженного мальчика и обнаженную девочку и понимал, что мне никогда не сравняться с ними, никогда я не смогу понять их, они от рождения неизмеримо старше меня, Людмила. Вот так: снизу вверх. И все это потому, что я так и остался там и весь мой жизненный опыт ни на что не пошел. Я вспомнил сказку о спящей красавице, о том, как она заснула и проспала двести лет. А потом к ней приехал королевич и поцелуем разбудил ее. Она проснулась такой же, как и заснула, юной и прекрасной, но ведь ей было двести шестнадцать лет, Людмила. Ты понимаешь — двести шестнадцать! Эта сказка и тогда поражала меня, и в те дни, когда я срезал углы с фотокарточек, с каждым разом все глубже и глубже погружаясь в свою мучительную детскую страсть, на какой-то грани я с отрешенной безнадежностью понял, что эта женщина раз и навсегда невозможно старше меня, и не просто по возрасту, а по своему знанию, недоступному для меня, и эта разница, это расстояние между нами останется неизменным. И конечно, я солгал тебе, говоря, что это было только оскорбление, это была моя несчастная любовь, Людмила, — вот почему мне никогда не освободиться от этого взгляда: снизу вверх, Людмила, снизу вверх всю жизнь.

Так где же прошлое и где будущее? Нет ни того, ни другого. И где же, наконец, я? «Нет, это не я — это по ту сторону, — думаю я, — на той стороне настоящего».

Тем не менее мои отношения с этой блондинкой развивались успешно, и она была уже вполне готова рассказать мне все, что она знала о киднэппинге, и рассказала бы мне все, если б не та досадная помеха, но и этого не было бы — она сама виновата. Она шагу не могла ступить без какого-нибудь жеста, в чем, собственно, и проявилась ее истинно русская натура. Вот она и заявила мне, что не может сказать это мне одному, потому-де, что каждый из нас знает какую-то часть целого, на самом же деле ей просто хотелось все красиво обставить. А спектакль не состоялся. Чистая случайность, что там оказался этот журнал. Правда, я совершенно не представлял себе, как он мог там оказаться. Но может быть, она даже и рада была этой помехе. То есть, может быть, это и превратилось в спектакль? В таком случае спектакль погубил ее. Впрочем, я и тогда не видел для нее особенной необходимости именно в таком повороте, точнее, я даже был уверен, что это не она, потому что это просто шло ей во вред, срывало спланированную акцию. И вопрос: зачем ей понадобился Прокофьев? Нет, конечно же, она не предназначала ему роль пассивного зрителя. Она хотела свести нас вместе, как бы на очную ставку, рассчитывая не на то, что мы как-нибудь дополним друг друга, а на то, что мы опровергнем друг друга, хотела проверить кого-то из нас. Но кого? До тех пор я склонен был думать, что именно меня она принимает за кого-то другого: это ее замечание, что я менее всех заинтересован в раскрытии преступления... Я готов был допустить, что это так, но это означало бы, что здесь страдают мои интересы? Ведь я лично заинтересован в том, чтобы найти похищенную. Кроме того как юрист я заинтересован в соблюдении законности. Не буду ханжой — не всегда это так, — но здесь речь идет о моей работе, о моем вполне конкретном задании. Или она хотела сказать, что в этой игре для меня проигрыш превысит выигрыш? Опять же, что я могу проиграть? Она видела меня из окна. Но может быть, она видела меня не из того окна. Что я так застопорился именно на ее окне? Ведь это могло быть совершенно другое окно. Где же? Мало ли где. Но где же я был в то утро? Может быть, она видела, как я входил к кому-то из художников? Но из этого нельзя сделать никаких определенных выводов. Нет, по всей вероятности, она хотела проверить Прокофьева — ведь с ним у нее тоже были какие-то отношения. Или нас вместе? И если бы я не сообразил, в чем дело... К сожалению, слишком поздно. А тогда я сначала подумал, не Прокофьев ли так ловко вышел из положения, но откуда он мог знать, что она сделает это в нужное время.