Борис Дышленко - Людмила

А этот эксперимент, едва начавшись, разочаровал меня: мне не удалось пережить те чувства, которые я ожидал, вообще ничего не удалось, может быть, потому, что все это уже (или еще?) не имело ко мне никакого отношения: оно было в прошлом или в будущем, но никогда не стало бы настоящим. Боюсь, что этот оставшийся навсегда соблазн слишком повлиял на мое воображение. Повторяю: «следить за собой» — ведь есть же какой-то смысл в этих словах. И всякие странные привычки, как, например, привычка говорить о себе в третьем лице, называя себя по фамилии. Могут быть и другие странности: скажем, ходить к себе в гости или звонить себе по телефону; можно вести против себя расследование или покончить самоубийством, — в общем, завести с собой какие-нибудь отношения. Ты думаешь, это от нечего делать? Нет, это в поисках выхода, Людмила.

Но тот разговор и без этого не имел никакого отношения ко мне. Подслушай я его на несколько лет раньше, я пришел бы в ужас, я был бы парализован, я бы воспринял его, как ночной кошмар, как неслыханное злодейство или обман. Не было для меня достаточно сильного слова, чтобы выразить это чувство. Осквернение? Надругательство? Нет, если бы это слово существовало, оно было бы, как молния, как удар электрическим током — оно бы могло убить. Или, может быть, это можно объяснить на каком-нибудь примере? Но это было так давно, что могло бы быть отнесено к ностальгии. Оно, как завывание ветра в ночи, когда ты слышишь его, стоя в углу сарая, прикрученный веревками к столбу, и нож упоенно-справедливого убийцы приближается к твоему горлу, и никто не услышит крика.

Да, такие чувства я мог бы испытать при этом открытии, сделай я его на несколько лет раньше, но теперь, подслушав этот разговор, я не мог быть таким образом поражен. Только легкое разочарование с оттенком обиды коснулось меня и все. Как будто этот разговор происходил на шведском или на датском языке и дошел до меня в адаптированном переводе. Моральная его сторона не занимала меня. Позже, сделав некоторые выводы из подслушанного, я попытался ужаснуться — увы. Я не мог оскорбиться и, наверное, оттого, что я пережил это уже много лет назад, и оттого, что, решившись, я уже считал это совершенным и рассматривал настоящее как прошлое. Не знаю, однако в этом была некоторая двойственность: я понимал, что все, услышанное Людмилой, никак не относится ко мне, что все это существует или до, или после меня; я понимал, что я не только не мог бы высказать Людмиле того, что говорил ей Прокофьев, — нет, Людмила не могла бы услышать такого от меня, и слово «услышать» приобретало значение активного действия: преступления, соучастия или по крайней мере укрывательства. Это немного обижало меня: я не понимал, почему от меня нужно требовать больше, чем от других, или — почему я должен быть идеальным, когда другой может быть каким угодно. «Что же, — спросил бы я себя, — я настолько плох, что мне нужно быть героем, чтобы заслужить то, что другим дается бесплатно?». Но это была легкая ревность, небольшая обида, которую испытывает неискушенный юноша от девушки, к которой он, в общем-то, равнодушен, но которая в него влюблена и тем не менее не отдается ему, в то время как он точно знает, что она отдалась его однокласснику — «тупому, некрасивому, неостороумному и неинтересному» — и который к тому же ей совершенно не нравится.

И вот теперь Прокофьев говорил, а Людмила слушала то, что от меня просто не могло быть услышано, то, что со мной было бы просто чудовищно, но это было в будущем — я его похоронил.

Нет, она ни в коем случае не мимикрировала, моя Ассоль — здесь было что-то другое, не зависящее от нее. Однако я не собираюсь объяснять это пресловутым русским двойником — это выдумка Достоевского. Способность сосуществовать самому себе... Кому — себе? Русский человек вообще не способен существовать — несуществующее не существует. Русский человек не субъект — он объект, отражение чужого ума. Русский — оптический обман: он возникает на мгновение на пересечении оптических осей, различных точек зрения, и только в этот момент он есть.

Но, собираясь в эмиграцию, она говорила со мной о России — когда же еще о ней говорить? То есть, может быть, тогда она еще и не думала о загранице, может быть, это я случайно подбросил ей эту идею. Потом уже я сопоставил некоторые факты и подумал, что, пожалуй, я мог, сам того не желая, спровоцировать ее на такое решение, потому что при другой встрече она мне сказала, что хочет последовать совету одного человека — я тогда не понял, что и кого она имела в виду. А может быть, это был не я, потому что такие решения не принимаются по чьему-либо совету, для этого нужны более веские основания. Так или иначе, она любила Россию и все к ней относящееся: русские романы и, может быть, русские романсы, русские имена, русские поля и загадочную русскую кухню, рецепты которой все-таки пишутся по-французски. Ничего, она отлично знала и французский язык: она добросовестно изучала его в университете. Так что она вполне могла читать рецепты по-французски, но и это было красиво. Как будто солнечные зайчики прыгали на ее губах, когда она читала их. Был, правда, один случай, когда я ошибся: в тот раз она читала мне длинный пассаж с подробными описаниями процесса, а я, несмотря на то, что еще раньше читал точный перевод этого текста, чтобы не смущать ее, сделал вид, что не понял, о чем идет речь, то есть сделал вид, что неверно понял название.

— Да-да, Ассоль, — нагло подтвердил я.

— Isolt, — сказала она. — Isolt! — сказала она с таким произношением, что я почувствовал вкус шоколада во рту.

Я не знаю французского, но, повторяю, знал точный перевод, а имя собственное можно разобрать и на чужом языке: просто мне доставляло удовольствие злить ее.

А в остальное время она любила Россию, она вообще была патриоткой и, мне кажется, вполне искренне готова была пожертвовать всем — свободой, добрым именем, любовью, Родиной, не говоря уже о собственной жизни, — ради этого выдуманного географического названия. И я настаиваю на том, что такой страны никогда не существовало, что же касается истории, то это из области мифологии, а я — извини — неверующий человек. И действительно, в древние времена Плано да Карпини, путешествуя в Тартарары, описал по пути некие диковинные места с таким странным названием. «За Волгой, — пишет он, — лежит страна Россия. Там живут люди с песьими головами». Извини меня, если я случайно исказил цитату, но в любом случае, кто поверит в эту несусветную чушь. Никогда не было и не могло быть людей с песьими головами и, уж конечно, никогда не было такой страны как Россия. И я не могу считать себя русским, Людмила. Я говорю тебе: русский — это вымышленный, придуманный и никогда не существовавший человек. Заметь, что по-английски слово English пишется с большой буквы — они-то уважают себя как нация. Не то — русские слово русский пишется с маленькой буквы, так же, впрочем, как и слово я . Наше национальное сознание таково же, как и наше самосознание вообще. И слово бог мы теперь тоже пишем с маленькой буквы. Мы неверующий, отрицающий личность, отрицающий себя народ, но в этом отрицании мы, наконец-то, обрели себя. И что тут говорить о патриотизме казенном и подлинном? Нет, Людмила, русский патриотизм может быть только казенным — и он подлинный. И это возвращение к какому-то национальному патриотизму было бы непризрением даров, это означало бы, что Революция не жертва, а убийство.